Не зови меня больше в Рим - Алисия Хименес Бартлетт

– Ну, хватит глупостей! Говори все, что знаешь, или я прямо сейчас арестую тебя за соучастие в убийстве.

Он отпустил Джаннини, и тот как тряпичная кукла рухнул на диван. Он начал всхлипывать и произнес, молитвенно сложа руки, словно возносил мольбы к небу:

– Клянусь, ispettore, клянусь вам. Катанья хотел, чтобы я кому-то передал пакет, всего один раз. И он ничего не объяснил, хотя я и спрашивал. Он сказал, что лучше мне ничего не знать – ради моей же собственной безопасности. Вот тогда-то я ему и объявил, что переменил свою жизнь и к прошлому возврата нет. Он прямо взбеленился из-за того, что напрасно потерял время, и ударил меня по лицу. Он настоящий сумасшедший, ispettore, и всегда был сумасшедшим.

– Если ты сказал мне неправду, забудь о спокойной жизни, забудь. Ты проклянешь тот час, когда родился на свет, Джаннини, обещаю тебе.

Мы встали и молча покинули гостиную. В прихожей плакала подруга Джаннини. Она изобразила плевок в нашу сторону. Абате даже не глянул на нее. Уже на улице я впервые заговорила:

– Вы уверены, что он не врет?

– А тебе кажется, что врет? – Абате совершенно неожиданно обратился ко мне на “ты”.

– Вряд ли.

– Вот и я так думаю.

Мы медленно шагали к машине. Его манера вести допрос произвела на меня впечатление. Такое странное сочетание сочувствия и безграничного терпения с внезапной вспышкой ярости, их сменившей, показалось мне весьма действенным. Этот Абате был хорошим полицейским, хорошим и опасным, как вулкан, который вроде бы ни с того ни с сего начинает извергаться.

– В наших теперешних действиях есть доля риска, – сказала я. – Любой из тех, кого мы допрашиваем, может известить Катанью, что мы им занялись.

– Ничего страшного. Все трое находятся под наблюдением, и у всех троих мы прослушиваем телефон.

Я рассвирепела и, с трудом контролируя себя, выпалила:

– Скажи, будет слишком большой дерзостью с моей стороны просить, чтобы ты ставил меня в известность, когда что-то делаешь или собираешься сделать? Ты просто пользуешься моей ситуацией: я не могу сама вести допросы из-за проблемы с языком, не знаю тех мест в городе, куда мы направляемся, не могу носить при себе собственное оружие и вынуждена целый день неразлучно проводить с тобой. Да, таков закон, отлично, но хочу напомнить тебе, что это – мое расследование, поэтому я как минимум имею право знать о тех планах, которые строятся по ходу дела. Неужели я прошу так уж много?

– Прости, так получилось.

– Я не нахожусь в твоем подчинении, Маурицио, поэтому должна каждую минуту владеть той же информацией, какой владеешь ты.

Я думала, что он резко возразит, но ошиблась, он заговорил тем же медоточивым тоном, каким вел беседу с Джаннини:

– Петра, пойми меня правильно. Так получилось, и тут нет ни малейшего намека на неуважение, как нет и желания самому контролировать всю информацию. Мы ведь находимся в самом начале нашего сотрудничества, ну и…

Тут я уже просто заорала:

– Не разговаривай со мной, словно ты священник, черт бы тебя побрал!

Он остолбенел:

– Что?

– Неужели ты полагаешь, что я не разгадала твоих приемчиков? Ты заговорил со мной так же, как недавно говорил с тем типом, с Джаннини: сначала сладкий голосок, как у исповедника, а потом – бац! – кулаком по башке! Что именно ты собираешься сделать со мной потом – дать оплеуху?

Абате был настолько изумлен, что просто не мог двинуться с места. Когда он наконец сумел раскрыть рот, я уже пожалела о своей резкости, а главное – о том, что слишком приоткрылась.

– Послушай, Петра, неужели ты думаешь, что я могу обращаться с тобой таким же манером, как с подозреваемым?

– Да я ведь не глухая! – Не совладав с гневом, я повторила прежнюю ошибку. Затем попыталась исправить положение: – Давай трезво подойдем к делу, Маурицио. Я прошу ставить меня в известность обо всех твоих решениях, а если ты вдобавок будешь спрашивать мое мнение, прежде чем решения принимать, будет совсем хорошо.

– Обещаю, и прости за оплошность.

Мы сели в машину. Его руки с длинными и сильными пальцами легли на руль. Потом он спокойно повернулся ко мне:

– Если ты не возражаешь, давай позвоним Габриэлле и Гарсону и узнаем, как дела у них. Если они уже разделались с работой, назначим им встречу в участке и обменяемся информацией.

– Отлично, – ответила я.

За все время пути мы не проронили ни слова, но в воздухе больше не чувствовалось напряжения. В глубине души я осталась довольна, так как высказала то, что должна была высказать, правда, не слишком была довольна собственной резкостью. А он, видимо, испытывал противоположные чувства.

В кабинете Абате нас уже дожидались наши коллеги. Оба широко и открыто улыбались, и сразу стало заметно, насколько это контрастирует с нашим угрюмым видом. Я сухо спросила:

– Итак, чего вы добились от Пьеро Росси?

Гарсон достал свой неизменный блокнот и официальным тоном, так хорошо мне знакомым, прочитал:

– Данный тип живет один в маленькой квартире. Он признался, что до кражи в магазине электробытовых приборов долго занимался мелкими кражами, но ни разу не попал в поле зрения полиции. Пребывание в тюрьме нанесло ему глубокую травму, и особенно то, что родственники, никогда не имевшие никаких связей с преступным миром, отказали ему в поддержке, раз и навсегда отвернулись от него. В результате испытанных им моральных терзаний он решил никогда больше не нарушать закона. Он приобрел профессию слесаря в социальном отделе при Римской мэрии. Когда он получил специальность, та же мэрия подыскала ему место на каком-то предприятии, где он поныне и служит. Слова Росси легко проверить, так как у нас есть номер телефона и адрес его шефа.

– Еще один перевоспитанный преступник, – бросил Маурицио.

Гарсон тотчас сменил официальный стиль на более чем вольный, разговорный, который был мне известен не хуже.

– Сдохнуть можно от умиления, синьоры, как подумаешь, сколько нам сразу встретилось чистых душ! Видать, напали на особую жилу – так сказать, жилу перевоспитанных, и надо добавить, очень редкую.

– Это значит, что ни один из них не был настоящим преступником, – сказал Абате. – А Росси не сообщил, видел ли он Рокко Катанью после тюрьмы?

– Нет, больше он его не видел и ничего о нем не знает.

Когда Гарсон завершил свой отчет, Габриэлла подняла вверх палец, словно прося позволения в свою очередь что-то добавить. По ее словам, от Росси они получили важную информацию: во времена той неудачной кражи у Рокко Катаньи с их сообщницей Марианной Мадзулло был роман. Я широко раскрыла глаза, а ispettore присвистнул.

– И уже одного этого достаточно, чтобы они вновь увиделись по выходе из тюрьмы, разве не так? Думаю, наш завтрашний визит к Мадзулло будет очень и очень любопытным.

Я была удивлена просчетом Гарсона, который даже не упомянул в своем докладе столь важную подробность; но, повнимательнее приглядевшись к своему помощнику, я заметила, с каким восхищением он смотрел на Габриэллу, пока та говорила. Он, пожалуй, гордился ее ролью. И тогда я поняла: он отошел в сторону, умолчал о самом важном, чтобы девушка могла показать себя перед нами. Вот так Гарсон! Неужто помаленьку превращается в похотливого старичка? Или, наоборот, в нем проснулись отцовские чувства?

Тем вечером мы ужинали вдвоем в нашей гостинице, и Гарсон продолжал пребывать в эйфории, причины которой я никак не могла понять. Судя по всему, эта страна произвела на него невероятное впечатление, и процесс влюбленности развивался, так как поводов к тому прибавлялось. Полчаса он разглагольствовал о том, что Италия – колыбель цивилизации, словно он сам только что это открыл. Но вскоре обнаружилась и непосредственная причина его возбужденного состояния. Поскольку допрос Росси прошел без затруднений, Габриэлла воспользовалась оставшимся у них временем и свозила его в Пантеон и Термы Каракаллы. Так вот, мой чудесный помощник обнаружил там не только корни цивилизации, но также и свои собственные корни…

– Со мной случилось нечто очень любопытное, Петра, хотя подобное я ощущаю с самого того мига, как мы приземлились в этом городе. Я пришел к выводу, что я тоже римлянин. Все мне здесь кажется знакомым, будто я когда-то давно это видел. Мне страшно близки и манера здешних людей воспринимать жизнь, и их понятие о красоте, и их архитектурные шедевры, и их тип поведения.

– Что же тут странного? Испания была полностью романизирована.

– Да, но я ощущаю и нечто большее.

Я окинула его спокойным скептическим взглядом. Потом выпустила первую торпеду:

– Черт побери, боюсь с минуты на минуту вы заговорите на латыни!

Он не заглотнул крючок с отравой; на самом деле он, кажется, даже не слыхал моих слов, весь отдавшись хвалам, правда, теперь переключился на более близкие, чем эпоха империи, времена.

– А Габриэлла? Она не только умная, она нежная, работящая… И невероятно красивая! Если бы все наши испанские девушки были такими же! А как ведет допросы, а с какой любовью говорит о своем ребенке!