Содержантка - Кейт Фернивалл

Это было последнее, что у него осталось. Алексей отрезал длинный кусок от повязки на боку и перевязал бедро. Кровь все еще сочилась, но он не обращал на это внимания. Теперь каждый шаг причинял ему боль, но он был рад этому, потому что она приглушала другую боль. Боль в груди, которая едва не поглотила его, когда он, прихрамывая, вошел в деревню.

— 1908?

— Да, там так было написано. Вернее, выложено из камней. «Нет» и «1908». — Лида нахмурилась и повернулась к Елене. — Я не понимаю, что это значит. Что случилось в 1908 году?

В поезде, всю дорогу до Фелянки, она пыталась понять значение числа 1908, но, даже воскресив в памяти все, что ей было известно о российской истории, Лида не смогла докопаться до смысла этого загадочного послания.

— 1908? — снова спросила Елена. — Ты уверена, что это было не 1905? В 1905-м Кровавое воскресенье случилось. С него в Санкт- Петербурге первая революция началась. Может быть, они хотели сказать тебе, что он в Санкт-Петербурге?

— Нет, это точно была не пятерка, а восьмерка.

Со станции они отправились домой пешком и остановились у палатки, торговавшей пирожками. Пока пирожки жарились, Лида протянула руки к горячей печке и посмотрела на широкую спину Попкова, который неприветливо отвернулся в ожидании. После того как они вышли из вокзала, он не сказал ей ни слова. Стоя на утоптанном снегу, она переминалась с ноги на ногу, расстроенная его молчанием и тем, что им никак не удается разгадать послание. Лида энергично потерла руки в перчатках одну о другую, чтобы согреть пальцы, и повернулась к Елене.

— А не в 1908-м на Тунгуску метеорит упал?

— Да, но я не вижу связи.

— Я тоже. Единственное, что взрывом там повалило миллионы деревьев, а заключенные тоже деревья валят. — Лида посмотрела на женщину. — Я надеялась, что ты что-нибудь придумаешь…

Елена с сожалением покачала головой.

— Хотя это должно быть что-то очевидное, иначе бы они не стали писать. Может, это как-то связано с тобой?

— Нет, я родилась позже на четыре года.

— А твои родители?

— Они тогда еще не были женаты. Но оба жили в Петербурге. Ты думаешь, это может быть как-то связано с чем-то, что в этом году произошло в Петербурге?

— Например?

Они посмотрели друг на друга и молча покачали головами.

Попков откусил кусок пирожка и, обдав женщин горячим дыханием, вручил по пирожку каждой.

— Это не год, — прорычал он и повернулся к продавщице за добавкой.

— Что? — удивилась Лида.

— Ты слышала.

Она толкнула его в спину.

— Что значит: это не год?

Он сунул в рот очередной горячий пирожок. Как он себе язык не обжигает?

— Откуда ты знаешь, что это не год?

Попков медленно повернулся к ней, и она увидела, что казак все еще сердится на нее. Злость щетинилась с его одежды, пряталась в его густой косматой бороде. Ей и хотелось извиниться, пообещать, что больше такого не будет, но она не могла себя заставить.

— Скажи, Лев, — мягко произнесла она, — если 1908 — это не год, тогда что же это?

Он посмотрел на нее и поправил грязным пальцем глазную повязку.

— Когда охранники напиваются, они болтают разное. От некоторых я слышал, что есть такие важные места, которые для секретности называют цифрами. 1908 — это какое-то место. Я слышал, это число упоминалось.

— Что же это за место?

— Секретная тюрьма.

— Секретная тюрьма? — Холод точно проник внутрь Лиды, добрался до самых костей.

— Да. Я слышал, что это где-то в Москве, но, где именно, понятия не имею.

Лида взялась за отвороты его пальто.

— Значит, туда мы и поедем. В Москву.

18

Тишина. Покой. Однообразие. Это воры. Они лишают тебя ощущения собственного «я».

В одном из ярко освещенных подвалов, соединенных туннелями глубоко под улицами Москвы, высокий человек склонился над разложенными на столе чертежами и на какой-то миг задумался, жив он или мертв. Иногда он не был уверен в ответе.

Одинаковые дни складывались в недели. Электрический свет не выключался никогда, и темнота стала представляться ему роскошью. Работал он, когда сам того желал. Когда мог сосредоточиться, когда он мог заставить себя забыть о времени и рутине. Сейчас день или ночь? Он понятия не имел. Мужчина бросил на деревянный стол циркуль только для того, чтобы услышать звук, отличающийся от гудения труб с горячей водой, которые тянулись вдоль стен.

Он обхватил голову руками. А что сейчас делают другие люди? Едят? Поют? Или самое приятное — разговаривают? Он позволил своему мозгу создать целый мир наверху, у себя над головой. Город, в котором снег густым кружевом падает на золоченые купола церквей. Где звуки приглушены, где слышится шуршание полозьев и бойкие уличные мальчишки продают дрова, таская их за собой на санках.

Над его головой была Москва. Живая и веселая. Он чувствовал запах теста в печах, ощущал вкус сметаны на языке… Но только во сне. Когда он не спал, не существовало ничего, кроме тишины, покоя и единообразия.

— Так, значит, у тебя есть дочь.

Иене Фриис не ответил. Он чинил карандаш, когда охранник, звеня ключами, открыл тяжелую металлическую дверь и с неприятной миной на лице вошел в камеру. На сей раз это был толстяк Поляков. Не самый плохой из этих ублюдков. Поляков любил поговорить, пусть даже делал он это только ради того, чтобы вытащить, выбить заключенных из их тщательно сооруженных оболочек. Йене не был против. Он выработал в себе умение не замечать насмешек, отвечать на них замечаниями, которые иногда втягивали охранников в разговор.

Но это… «Так, значит, у тебя есть дочь». Это было что-то другое.

Йене откинулся на спинку мягкого удобного кресла, в котором обычно думал, но не подал виду, что удивился.

— Что вы имеете в виду?

— Твою дочь.

— Ошибаетесь. У меня нет семьи. Моя семья пропала во время террора в семнадцатом году.

Тюремщик прислонился к дверной раме. Живот у него выпирал так, что, казалось, пуговицы на его рубашке вот-вот оторвутся. Круглые карие глаза наполнились удивлением. Это был плохой знак.

— У тебя нет дочери?

— Нет, — повторил Йене.

— Ты уверен?

— Да, — ответил Йене, но сердце замерло в груди.

Поляков достал сигарету, закурил. Спичку бросил на пол, глубоко затянулся и улыбнулся заговорщически.

— Мне-то зачем врать, Фриис? Я думал, я — твой друг.

Здесь, по крайней мере, их называли по фамилиям. В лагере это были просто безликие номера. Йене решил, что эти слова — очередная попытка вывести его из себя, и не стал заглатывать наживку.

— Может, закурить дадите? — вместо этого спросил он.

— Да ты лучше послушай, что я тебе хочу сказать, Фриис. Похоже, твоя дочь наведалась в твой лагерь. Не делай такое удивленное лицо. Она тебя ищет, но не в том месте. За тысячи километров отсюда. Забавно, правда? — Сначала он усмехнулся, но потом, увидев выражение лица заключенного, рассмеялся. — Есть у этой глупышки шанс найти тебя здесь, а?

Шанс.

Йенсу захотелось задушить его. Сдавить эту толстую жирную шею. Он резко встал, и, как только он это сделал, в ту же секунду, на него вдруг обрушилось воспоминание: огненные локоны, изящное личико в форме сердца, озорная улыбка, которая могла растопить его сердце. Лида? Это ты? Моя Лида?

Неужели это могла быть она? Неужели его дочь жива? После стольких лет, когда он считал ее погибшей. Ее и свою жену.

Господи Боже, сделай так, чтобы моя Валентина была жива. Чтобы моя маленькая Лида… Он задохнулся и закашлялся.

Двенадцать бессмысленных лет он жил без них, даже без воспоминаний о двух людях, которых любил больше всего в этом мире. Если бы он думал о них, представлял себе их лица, улыбки, чистые голоса, это погубило бы его. Двенадцать одиноких лет он существовал без любви и надежды. Только сейчас, когда Поляков произнес с хитрой усмешкой «она тебя ищет», его пронзило воспоминание о той минуте, когда он потерял их.

Он снова представил себе ледяные сибирские равнины, белые и унылые. Поезд с теми, кто бежал от красного режима, тянущийся по просторам России в поисках свободы. Серые замерзшие доски вагона для перевозки скота, переполненные страхом и неистовой яростью. Дыхание Валентины на щеке, вес их ребенка, который спал у него на руках. Потом он увидел ружья, всадников с глазами, полными ненависти, услышал плач женщин и детей, которых большевики вытаскивали из вагонов. Тут же к нему пришло и другое воспоминание: холодный безжалостный взгляд красноармейского командира, наблюдавшего за тем, как мужчин уводят на расстрел. Глаза Валентины, сделавшиеся огромными от отчаяния. Тонкий и пронзительный крик Лиды. Смертельный ужас вокруг, такой же твердый, как замерзший снег у них под ногами.