Жизнь адмирала Нахимова - Александр Зонин

Зажав под мышкой мегафон, Завойко называет лейтенантам и мичманам светских красавиц; а внизу могучими ударами выбирают клинья, снимают стопора. И Ершов докладывает полковнику Стоке, что к спуску фрегат готов.

Полковник ныиче официален и сосредоточен. В глазах начальства он по своему положению главный строитель "Паллады", а Ершов только исполнитель. И Стоке цедит:

– Для снятия последних стопоров я подам сигнал флагами и голосом. Надобно испросить разрешения начинать процедуру у его превосходительства.

– Понятно, господин полковник, – буднично и добродушно соглашается Ершов. Теперь и он может подниматься на фрегат. Матросы с ласковой усмешкой смотрят, как ловко балансирует большой, толстый человек.

– Вид бабий, а мужик работящий.

– И пузом всю краску вытрет.

– Гляди – ты шибче не подымешься.

На веку Стоке спуски кораблей были десятками, но, шагая к помосту и взяв под козырек при рапорте директору департамента, он волнуется не меньше Нахимова.

Быченский, коротконогий и полный, еще больше выпячивает живот. Он отвечает громко, чтобы дамы разобрались в его главной роли на торжестве. Но дискант толстяка не соответствует внушительности слов и вызывает улыбки.

– Господин полковник Стоке, приказываю приступить к спуску фрегата его величества государя императора "Паллада". Отдайте команду.

Стоке еще раз козыряет. Надо, чтобы бравую выправку и почтительные глаза увидели и Брюн Сен-Катерин, и Васильев 1-й, и прямой начальник, и каждый отнес его почтительность к своей особе.

– Сиг-наль-ный! – разнеслась протяжная на низком басовом тоне команда, предупреждая о начале торжественного действа. И сотни зрителей на помосте и в черте, огражденной канатами, замерли в ожидании. Судно возвышается над салазками громадиною дома в три этажа и протянулось поперек верфи к реке почти на средний невский квартал. Нерасчетливому глазу может показаться, что, устремившись в воду, оно станет поперек реки понтоном – преградою. Но в толпе больше сомневающихся, что этакая махина, когда выбьют клинья и снимут стопора, вообще-то не захочет двинуться по салазкам.

– Фрегат, говоришь? – спросил скептик в чуйке. – Видали мы на Охте таковые, а этот не похож. Длины, брат, несуразной. Побьются, пока доставят в Кронштадт, да и доставят ли.

– Так ведь не плотники псковские мудрили, чай ученые строители. Бона они – полковник Стоке, Амосов, Ершов.

Чуйки разговаривают возле господина, которому по платью место на помосте. Но он, видимо, находит свою позицию за шеренгою матросов с крепкими стрижеными затылками удобною для себя и не собирается уходить. Свою шляпу положил на неубранный пенек, и волосы его под ветром с реки, курчавые, похожие на нити из темной бронзы, свободно развеваются. Он стоит, опираясь левой рукой и спиною на массивную палку, а правая – с нервными тонкими пальцами – стынет на бакенбарде. Его лицо – смуглое, но без румянца, с синими, беспокойно светящимися глазами и крупными, очень красными губами привлекло внимание всезнающего чуйки. Охтенец толкнул локтем соседа и кивнул головой:

– Гляди, Пушкин. Он самый, стихотворец, сочинитель. Я на их квартиру дрова доставлял…

Александр Сергеевич привык к тому, что в самых разных слоях населения столицы находятся люди, узнающие его. Но обсуждение его особы охтенцами слуха Александра Сергеевича почти не задевает – хлопоты моряков и строителей вокруг остова будущего корабля захватили мысль целиком, напомнили ему безвозвратно ушедшие в прошлое страницы жизни на далеком теплом море. Один только лицейский приятель обрел на нем опору – Федор Матюшкин стал офицером флота. А ведь его самого тоже привлекало море с той поры, когда на бриге с Раевскими (с Марией!) они плыли от Кавказского побережья, от древней Тамани до Юрзуфа. Но позднее, в Одессе, в первой его ссылке, в трудных отношениях с Воронцовым оно обернулось против него, стало тоже стеною обширной тюрьмы. Да, попытка бежать морем в жизнь, такую полную и страстную, как у Байрона, не удалась. Где нынче друг албанец Морали, с которым они посещали иностранные суда в шумной одесской гавани? Нынче позади все мечтания и надежды выйти из круга, начертанного двумя императорами. И семья…

Он перевел взгляд на помост. Почему Натали и свояченица вздумали, несмотря на ранний час, посмотреть процедуру, прелесть которой нельзя почувствовать, не представив себе этот грузный остов одетым парусами; под тремя главами мачт и с остро вонзающимся в туманы бугшпритом, он будет легко всходить на длинной, на могучей океанской волне… Нет, этого сестры-москвички oне вообразят, и их спутники кавалергарды тоже.

Он пропустил какую-то команду, и освобождение корабля уже началось.

Разносились стуки молотков и удары ломами. Сильные руки матросов отмыкали путь новому Пенителю моря. Послышался шорох, скрипучий шорох дерева по дереву. Кажется, передние полозья качнулись и поползли. На какой-то дюйм вперед. Неужто задержится?!

Командир "Паллады" сомнений не имел. Его воображение подчинялось законам механики, а из них следовало, что движение должно нарастать. Дерево трется, вдавливается в дерево, дымится даже. Но сила инерции и тяжести одолеет торможение. Для скольжения, для уничтожения вреда от трения поможет сальная смазка. А сало целыми пластами щедро уложено под корабль. Недаром в народе говорится: "Пошло как по маслу".

Ага, скрип, тряска, дребезжанье уменьшается. Уже взгляд не поспевает за движением, только провожает широкую корму со славянской вязью названия. Ага, первый всплеск! "Паллада" скатывается. Да, вот она вытесняет воду с пушечным ударом, уходит в яростную волну, в фонтаны, вздыбившиеся выше бортов. И вот победно плывет…

Когда ликующие голоса перекрыли грохот, Пушкин прошел к жене и подал ей руку. Свояченица пошла за ними рядом с кавалергардом. Коляски уже ждали разъезжающихся господ за воротами.

– Но вы, кажется, хотели, мой друг, побеседовать с командиром? сказала Наталья Пушкина. Неужели рассчитывала, что он ее покинет? Коляска миновала забор, и был виден остов судна, повернутый против течения и удерживаемый тугими канатами. Очень будничный вид в низких, топких берегах…

– Я записал его фамилию – капитан-лейтенант Нахимов. Может быть, разыщу потом; боюсь, что сейчас ему не до разговоров с поэтом. А впрочем, как знать…

И правда, командир "Паллады" был поглощен своими обязанностями. Как только два расходящихся вала показали, что уже и ахтерштевень – завершение кормы – режет воду, он крикнул в рупор:

– Отдать плехт!

И Завойко, стоявший на баке, повторил:

– Отдать плехт!

Боцманмат Сатин свистнул, потопали матросские сапоги, замерли, а руки навалились, и люди дружно заходили по кругу, отпуская со шпиля витки каната.

Форштевень углублялся и всходил, вспенивая воду, а якорь выставил крючковатые лапы, закачался у борта, пошел в воду. Забрали когти, впились в дно…

– Сколько на клюзе?

– Сорок сажен, сорок пять.

– Цепь на битенг. Отдать даглист. "Паллада" мечется в килевой качке и вдруг замирает между двумя туго натянутыми якорными канатами.

– Разрешите поднять флаг? – счастливо улыбаясь, кричит Завойко.

Флаг огромным голубо-белым полотнищем лежит у самого ахтерштевня. Чьи-то руки мгновенно укрепили шток, и флаг распластывается, гордый андреевский флаг с перекрещенными полосами.

С минуту Павел Степанович держит руку у виска. То ли чувствуют офицеры и матросы, недвижно обратившие головы на свое знамя? Видят ли они эту пустую палубу уставленной пушками, с галереей на юте, с шканцами, с мачтами, одетыми парусами, со сплетением снастей, с вымпелом под клотиком фок-мачты?

– А знаете ли, Павел Степанович, кто оказал честь нашему празднику? неожиданно нарушает очарование будущим голос Ершова.

– Генералов и адмиралов много, мой друг.

– Но в поэзии нашей один адмирал!

– Пушкин?! Где он? Ведите меня к нему.

– Куда же вас вести? Шлюпка еще не подошла, а он был на берегу. Отдельно стоял, близко к матросам.

– Экой вы право. Что бы позвать на корабль… Первой записью значилось бы славное имя, и с ним "Паллада" вошла бы в российскую словесность. А теперь… Что у вас, Завойко?

– Хочу доложить: ахтерштевень углубился на пятнадцать футов шесть дюймов, форштевень на одиннадцать футов два дюйма. Балласт в порядке. За поступлением воды установлено наблюдение.

– Так, значит, можно писать рапорт о благополучном спуске…

Были все основания рассчитывать, что до зимы "Палладу" вооружат в Кронштадте. Ради этой цели и пребывал все лето Павел Степанович в лихорадке труда. Но адмиралтейское начальство после спуска отнюдь не спешило. Высочайшее благоволение объявлено, а камели для вывода фрегата из Невы оказались нужны сначала под транспорт "Виндаву". И, покуда их доставляли обратно к верфи, наступила ранняя зима.