Допрос Колчака - Александр Колчак

Алексеевский. У вас не возникало мысли, что правительство могло бы переменить курс политики в смысле установления более твердой власти в этот момент, и что правительство могло стать господином положения и подавить начинавшееся большевистское движение?

Колчак. Я уверен, что правительство, если бы хотело, могло бы это сделать; но так как в состав его входили частью члены, находящиеся в полной зависимости от Совета Солдатских и Рабочих Депутатов, то оно и не могло ничего предпринять против этого. Там наблюдалась картина полной анархии. В Петрограде существовали два совершение независимых органа – правительство и Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. Они вступали в какие-то переговоры, но, тем не менее, каждый из них действовали совершенно самостоятельно, за свой страх и риск. Те части, которые были настроены большевистски, находились в распоряжении Совета. У правительства также были свои войска. Таким образом, была картина полнейшей анархии и двоевластия, при котором одна власть не признавалась другой и не считалась с другой. Конечно, была полная возможность, если бы правительство захотело, устранить это, но там происходило так, что когда часть членов Совета была арестована, то Керенский, вернувшись в Петроград, их освободил.

Трудно было разобраться, какую игру вел Керенский, но мне представлялось, что он находится в какой-то зависимости от Советов, не решается ни в чем выступать против них, а старается вести политику примирения, что, конечно, осуществить было совершенно невозможно, так как вся политика Совета была определенно направлена к прекращению войны, заключению мира с Германией, выхода из коалиции союзников и к дальнейшему [90] немедленному проведению всех принципов социализма. Между тем правительство все же поддерживало борьбу с Германией и считало необходимым оставаться в коалиции и было против введения в жизнь социализма в том виде, как этого желали большевики. Поэтому правительство и Совет расходились. Даже среди войск существовал полный хаос: никто не знал, кому он подчиняется и чьи приказания он должен исполнять. Части, пришедшие с фронта, были в распоряжении правительства, и, сколько можно было судить по внешнему виду, находились в полном порядке, были вполне дисциплинированы, в особенности части кавалерийские. Таким образом, с этой стороны вопроса не возникало,- вероятно, они исполнили бы всякое приказание правительства.

Алексеевский. В этот период вашей жизни вам было сделано предложение от группы офицеров образовать легион, чтобы выступить с ним на Французском фронте. Кто был инициатором, из кого состояла эта группа офицеров?

Колчак. Трудно сказать. Я не помню, – фамилии все были незнакомы. Большею частью это были офицеры, которых я встречал в морском генеральном штабе; помню, что это время мне приходилось встречаться там с Пешковым. он говорил со мною откровенно и нарисовал мне картину, положения наших войск во Франции. Рассказ его и послужил поводом к отказу моему от работы в этом направлении. То были люди, которые также не знали, где найти применение своим силам, но которым их совесть и долг подсказывали, что в такое время нельзя сидеть сложа руки и смотреть на то, что происходит. Затем большое моральное содействие оказала еще депутация союза офицеров фронта, в состав которой входил Новицкий и еще несколько представителей, которые поднесли мне георгиевское оружие и адрес и выразила полное сочувствие. Это было во время или незадолго до июльских событий{25}.

Алексеевский. В это время у вас не возникла мысль, что война дальше продолжаться не может, что надо подчиниться необходимости кончить ее и пойти за той действительной властью, которая представляется Советами?

Колчак. Нет, такой мысли у меня не являлось. Я считал, что войну мы кончить не можем и что ее надо продолжать во что бы то ни стало. Никогда мысль о необходимости кончить войну мне не приходила в голову, и я не мог бы на это пойти. Я встречался с офицерами фронта, знал, что есть части, которые [91] желают драться; во главе наших войск стояло такое лицо, как генерал Корнилов, которому в армии доверяли и на которого можно было положиться. Корнилов считал возможным дальнейшее ведение войны, так что говорить о каком-то мире было невозможно.

Алексеевский. Ведь генерал Корнилов был начальником штаба юго-западного фронта во время этого неудавшегося июньского наступления и, значит, до известной степени был и автором этого наступления?

Колчак. Автором был Керенский, – Корнилов же являлся только выполнателем.

Алексеевский. Но ведь выполнение возлагало известную долю ответственности и на исполнителя. Принимая во внимание, что тогда выяснилось, что наступательные действия для нас невозможны, что армия, по крайней мере в половинном составе, не желает драться, не стало ли тогда ясно для военных, что войну продолжать мы не можем?

Колчак. Все считали, что войну продолжать надо во что бы то ни стало и чего бы это ни стоило.

Алексеевский. Среди солдатских масс стали раздаваться голоса, что командный состав, не желая служить под большевистской властью или властью красной демократии, в известной степени стал саботировать. Это выражалось в том, что в критические минуты командование и даже руководство военными действиями стало передаваться в руки комитетов. Так было при операциях под Ригой.

Колчак. Меня в это время не было, во всяком случае, при мне этого не было.

Алексеевский. Не было ли у вас мысли, которая оправдывала бы эти упреки, а именно мысли, что уход крупных представителей командного состава с ответственных постов, например, ваш уход с поста командующего Черноморским флотом, является саботажем той военной силы, распоряжение которой переходило в другие руки. Не было ли у вас мысли, что вашим уходом вы ослабляете ту остающуюся военную силу государства в виде Черноморского Флота, которая была под вашим руководством?

Колчак. Нет, этой мысли у меня не являлось. Я считал, что поступаю так, как мне подсказывала моя совесть и долг. Я не мог оставаться во Флоте, так как меня удалили.

Алексеевский. Вы оставили командование без приказа. [92]

Колчак. Но я был поставлен в такое положение, что не мог больше командовать. Я сделал то, что я должен был сделать, и считал, что иначе поступить не могу. Что же мне оставалось еще делать, – итти на дальнейший позор, на то, чтобы мои приказания не выполнялись? Я оставался на своем посту, пока меня не убрали. Когда меня заставили уйти, правительство на это никак не реагировало. Я сидел в Петрограде 1-11/2 месяца, а правительство не делало мне никаких предложений; повидимому, оно само считало это невозможным.

Алексеевский. Если бы правительство дало приказ о вашем возвращении, вы вернулась бы?