Серьезные мужчины - Ману Джозеф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ум Ачарьи, зачарованный памятью детства, все еще пребывал в том далеком времени. Ачарья вспомнил и другие образы. Паровозы, гудевшие под пешеходным мостом, жесткость его накрахмаленной рубашки, материна булавка, иногда державшая ширинку на его шортах, стрекозы над заливными полями – к их хвостам мальчишки привязывали нитки и запускали их, как живых воздушных змеев. Как девочки этого не одобряли. И как они кричали, когда мальчишки говорили им, что скоро они и до бабочек доберутся. Последний путь мертвых – носы забиты ватой, лица желты, плакальщики торжественны, на их плечах ложе с трупом или украшенное кресло, в котором иногда нелепо сидит покойник. Залитый солнцем двор их дома, чистые полы в шахматную клетку, громадные недвижимые двери и резные деревянные колонны, что древнее привидений. И узкий зачарованный переулок между тенями других благодушных домов, которые теперь можно только унаследовать, но не построить. На их черепичных крышах – замершие павлины, у которых не было хозяев. Вот какой была когда-то его жизнь. И сейчас все вернулось.
– Так, значит, все это время Бог показывает нам какой-то старый фильм? – спросила Опарна. На языке у нее вертелся еще один, более серьезный, вопрос, но ей казалось, что произносить такое немножко глупо. – Почему есть жизнь, как ты думаешь? – спросила она, несколько робея. Голая женщина сидит рядом с голым мужчиной и спрашивает: «В чем смысл жизни?» Смахивало на чудовищный эпизод в притязающем на искусство порнофильме. И все же ей хотелось узнать, что он думает.
– У меня есть гипотеза, – сказал он, и от слова «гипотеза» она вдруг склонилась вперед и рассмеялась, распущенные волосы упали ей на лицо. Он встретил ее смех бодро – тоже захохотал. – У меня есть гипотеза, – повторил он и ревностно вгляделся в нее – надеялся насмешить еще раз. Затем его улыбка постепенно сжалась, пока совсем не исчезла. – Творя жизнь, вселенная упрощает себе дело: не нужно создавать целую звездную систему – довольно сконцентрировать колоссальную энергию в виде сознания. Зачем ваять Юпитер, когда можно сотворить лягушку?
– У Юпитера и лягушки одинаковая энергия?
– Думаю, да.
– Такое доктор Арвинд Ачарья ни в коем случае не должен говорить прилюдно.
– Разумеется.
Она положила голову ему на плечо. Было что-то целительное в этой близости, оно ей напомнило обо всех ее внутренних ранах. То, что этот мужчина рассказал ей о своем детстве и о том, что это все означает, должно было потрясти ее. Но ей почему-то представлялось, что лишь он может быть частью этой вселенной – этой заводной игрушки, у которой все выскакивает неизбежно, предопределенно. Абсолютная истина – мрак, накрывавший других людей. Таких, как он. Ему к лицу. Она могла себе вообразить Арвинда Ачарью на его долгом пути к истине: бредет сквозь системы звезд, эпохи напролет, пытаясь разгадать фокус жизни. Вселенная, постигающая самое себя через него, – возможно, сильнее, чем через других. И вот, преодолев громадное пространство и бесконечное время, он оказался рядом с ней, словно усталый скиталец, чтобы остаться на этом случайном перекрестке всего на одну мимолетную ночь, а потом продолжить свой единоличный поход. Он казался таким одиноким. И тут она почувствовала незнакомый страх. То было томление любви к очередному призрачному любовнику. Она не хотела, чтобы этот ушел.
Когда наконец она отыскала свои часы на полу, было три пополуночи.
– Мне пора, – сказала она. И они принялись ощупью собирать разбросанную повсюду одежду. Она ползала по полу и искала под столами свою резинку для волос. – Вот ты где, – сказала она, обретя ее под стулом. Стянула волосы назад, скрепила на макушке.
Он глядел, как она надевает лифчик, – очень ловко, подумал он.
– Это самое уродливое слово в английском, – заметил он, – лифчик. Ужасно звучит.
– Прояви чуткость, – предложила она. – Опра Уинфри говорит, что восемьдесят пять процентов женщин в мире живет в неизбывном неудобстве лифчика, подобранного не по размеру. – И добавила с деланной озабоченностью, изображая кого-то ему не известного: – Бедняжки женщины. Приходится терпеть мужчин, преуспевать в профессии, блюсти дом, да еще и лифчик не того размера.
– Этот тебе как раз.
– Нет-нет-нет, – ответила она, скривившись. – Он кошмарный. Моя цель – жить в приличной стране, где женщине можно ходить без лифчика.
– Осталась бы в Стэнфорде.
– Ну знаешь, я не могу без прислуги, – сказала она.
Ачарья уже стоял полностью одетый. Она сидела на полу и смотрела на него осуждающе: в руках у нее была порванная сорочка. От сурового взгляда Опарны он оробел.
– Как я домой поеду? – спросила она.
Через десять минут они уже шли по аллее, где был припаркован ее «балено». На Опарне была его обширная куртка, почти по колено.
– Я похожа на пугало? – спросила она.
– Да, – ответил Ачарья.
Она села в машину, он склонил к окну голову, как благонамеренный отец. Опарна опустила стекло.
– Увидимся завтра, – сказал он.
– У нас много работы, – сказала она.
– Да. Много работы еще.
– Скажи мне, – проговорила она, заводя автомобиль. – Этот поиск жизни в стратосфере – он… ну… недостающее звено между физикой и всем остальным?
– Нет.
Охранники отперли ворота, выпустили машину. Она давно уехала, а Ачарья все стоял на аллее, ощущал прохладный бриз и слушал рев моря. Быть одному – облегчение. Жила у него в сердце и радость, и чувство, что он натворил нечто очаровательно шаловливое. Он воображал Лаванью с неодобрительной улыбкой. Начало моросить, и он двинулся обратно. Ночная охрана кое-как сосредоточилась и отсалютовала. Он миновал ворота, и они с охранником обменялись долгими взглядами взаимной подозрительности.
Простая радость Ачарьи испарилась, когда он пришел домой и включил свет в гостиной. Он показался себе грязным и бросовым. Сел в кожаное кресло – слишком боялся идти в ванную. Одежда Лаваньи, не взятая ею в спешке сборов, все еще лежала на кровати. Склянки с гомеопатическими таблетками стояли на тумбочке. И это тоже ее обыденность. Ее вещи. Они станут смотреть на него. Он проспал в гостиной, в кресле, пока не проснулся в 7. 4 5 от дочкиного будильника. Будильник сегодня утром был резок. Болезнен. Как расчлененная кукла маленькой девочки. Будильник был голосом другого мира, оттуда обиженно и сердито смотрели на него суровые призраки жены и дочери.
Но утро зрело себе дальше, и Ачарью наполнило предвкушение новой встречи с Опарной.
И так все последующие дни. Он просыпался в тоске, будто убил жену и дочь, потом раздраженно копался в поисках своей одежды – идти ждать Опарну.
В паранойе, какая настигает любовников, Ачарья и Опарна больше не встречались вдвоем у него в кабинете – даже если потребность встретиться была сугубо профессиональной. Всюду глаза, всюду уши. Они опасались всесильного взгляда Айяна Мани и его улыбки, которая, по мнению Опарны, была сама многозначительность. Ученые и помощники, занятые в Шаровой миссии, начали чувствовать, что общие совещания как-то участились и сделались дольше. Во время этих совещаний Ачарья и Опарна бросали друг на друга взгляды деланной угрюмости. Улыбались глазами и говорили на языке любви, облекая его в сухие вопросы. А по вечерам она ждала его в обезлюдевшем подвале, куда он являлся, как тень.
Так продолжалось неделю, включая целое воскресенье любви и ужин в подземелье. Опарна принесла электрический тостер, хлеб, фрукты и даже одеяла, и они провалялись весь день. А во вторник позвонила Лаванья.
* * *Айян Мани положил трубку и коварно ухмыльнулся. Он прекрасно понимал: рок всякой любовной истории – в тлене совместности либо в тоске разлуки. Любовники чаще предпочитают первое с той же иллюзорной мудростью, с какой люди желают умереть потом, а не теперь. А в заблуждении новой любви они не только забывают, что это безумие быстротечно, – они к тому же, как это ни смешно, воображают, будто притаились. Их ночная нагота, как им кажется, замаскирована конторской одеждой. На людях они истончают свою скрытную связь, старательно держась на расстоянии друг от друга. Они заражают друг друга лихорадкой взглядов и верят, что диагностировать ее могут лишь они сами. А вообще-то любовь подобна тайному сокровищу. Его сияние не спрячешь. Рано или поздно узнают все. И двое сделаются зрелищем в представлении, которое – без их ведома – происходит с аншлагами.
Айян не был уверен, в курсе ли брамины, осмыслявшие вселенную, но охранники, слуги и дворники знали, что Большой Человек пахтает подвальную фифу. Призрачное присутствие, которое ощущали любовники за подвальной дверью, – вездесущий дух Айяна. Всю неделю ему докладывали о стонах и шепотах, долетавших из лаборатории. Время, когда Ачарья спустился в подвал и когда они вдвоем оттуда появились, как он нежно цеплялся за стекло ее машины и прощался с ней. В этом романе надвигались потрясения, и роману этому не выжить, подозревал Айян. Лаванья Ачарья только что звонила из Ченнаи.