Мозг Кеннеди - Хеннинг Манкелль

— Он сказал, что тебя зовут Жульетой и что никакой Лусинды он не знает.

Лицо Лусинды скрывала тень.

— Иногда мужчины дают женщинами имена, которые им нравятся.

— А почему женщины на это соглашаются?

В тот же миг, но все равно слишком поздно, Луиза поняла, что имела в виду Лусинда.

— Он считал, что я выгляжу как женщина, которая должна носить имя Жульета. Три месяца мы с ним встречались два вечера в неделю, всегда в определенное время, как правило, в тайных квартирах, снятых для таких встреч, как наши. Потом он то ли нашел другую, то ли приехала его жена, я не помню.

— Могу я тебе верить?

Ответ прозвучал как удар хлыстом.

— Что я была его шлюхой? Маленькой черной мышкой, с которой он забавлялся, платя наличными, долларами или южноафриканскими рандами? — Лусинда встала. — Я не смогу тебе помочь, если ты не желаешь понять, что происходит в нищей стране.

— Я не хотела сказать ничего обидного.

— Ты все равно не поймешь, ведь тебе никогда в голову не приходило, что, прежде чем раздвигать ноги, надо подумать, поесть ли самой или накормить детей и родителей?

— Так объясни мне.

— Потому я и пришла. Хочу, чтобы завтра во второй половине дня ты поехала со мной. Я кое-что тебе покажу. То, что видел и Хенрик. Ничего не случится, можешь не бояться.

— Я всего здесь боюсь, боюсь темноты, боюсь, что на меня нападут люди, которых я не вижу и не слышу. Боюсь, потому что не понимаю.

— Хенрик тоже боялся. Но он пытался избавиться от страха. Пытался понять.

Лусинда ушла. Ветер по-прежнему обвевал теплом. Луиза видела ее перед собой, как она шагала по темным улицам к бару, где работала.

Луиза окинула взглядом большой гостиничный парк. В темноте ей везде мерещились тени.

14

Стоя у окна, она смотрела, как солнце выныривает из моря. Однажды, когда она была совсем маленькой, отец назвал мир гигантской библиотекой, хранящей солнечные восходы и сумеречные часы. Она так и не поняла, что он имел в виду, каким образом движения солнца можно сравнивать с рукописями, собранными под обложками. Да и сейчас, глядя, как свет растекается по воде, не улавливала его мысль.

Может, позвонить ему и спросить? Да нет, не стоит.

Вместо этого она, устроившись на балкончике, набрала номер барселонской гостиницы. Ответил Хавьер. Господин Кантор не давал о себе знать, полиция тоже. Господин Кастельс обязательно сообщил бы ему, появись какие-нибудь новости о господине Канторе.

— Дурных новостей тоже нет! — прокричал он в трубку, словно расстояние между Барселоной и Южной Африкой исключало нормальный тон разговора.

Связь оборвалась. Перезванивать Луиза не стала, она получила подтверждение того, что уже и так знала. Арон не появился.

Луиза оделась, спустилась в ресторан. Ветер с моря навевал прохладу. Она как раз закончила завтрак, когда кто-то окликнул ее: «Госпожа Кантор», с ударением на последнем слоге. Обернувшись, она увидела прямо перед собой бородатого мулата, в котором смешались поровну черты европейца и африканца. Зоркий, пристальный взгляд. При разговоре были заметны испорченные зубы. Низкорослый, плотный, с нетерпеливыми движениями.

— Луиза Кантор?

— Да, это я.

По-английски он говорил с португальским акцентом, но понять его не составляло труда. Не спрашивая разрешения, он придвинул стул и сел напротив. От официантки, уже направлявшейся к столику, он отмахнулся.

— Я Нунью, друг Лусинды. Узнал, что ты приехала сюда и что Хенрик умер.

— Я не знаю, кто ты.

— Разумеется, не знаешь. Я пробыл здесь меньше минуты.

— Нунью кто? Ты знал моего сына?

— Нунью да Силва. Я журналист. Хенрик заходил ко мне несколько месяцев назад. Задавал вопросы, важные вопросы. Я привык, что люди ищут встречи со мной, но далеко не всегда они задают вопросы, которые интересуют меня самого.

Луиза попыталась вспомнить, упоминал ли Хенрик в своих записях имя этого человека. Но в памяти у нее не отложилось никакого Нунью да Силва.

— И какие же вопросы он задавал?

— Сначала расскажи, что случилось. Лусинда сказала, что он умер в своей постели. Где стояла его постель?

— Почему ты спрашиваешь о таких странных вещах?

— Потому что он производил впечатление человека, часто менявшего места своей постели, молодой человек в непрерывном движении. Когда я встретил его, то сразу решил, что он напоминает меня самого двадцать пять лет назад.

— Он умер в Стокгольме.

— Один раз я был в этом городе. В семьдесят четвертом. Португальцы тогда уже терпели поражение в своих войнах в африканских колониях. Вскоре произошло восстание капитанов в Лиссабоне. В Стокгольм я приехал на конференцию. Кто оплатил мою поездку или выдал визу, я до сих пор понятия не имею. Но было что-то вдохновляющее в том, как крепкие шведские парни, знать не знавшие об ужасах войны и колониального угнетения, от всей души предлагали свою поддержку. Но Швеция все-таки показалась мне странной.

— Почему?

— Мы целыми днями говорили о свободе. Но места, где бы можно выпить пива после десяти вечера, найти было невозможно. Все или закрыто, или алкоголь вообще запрещен. Никто не мог объяснить почему. Шведы понимали нас, но не себя. Что случилось с Хенриком?

— Врачи сказали, организм был переполнен снотворным.

— Он бы никогда в жизни не совершил самоубийства. Он был болен?

— Нет, не был.

Почему я вру? Почему не говорю, что, быть может, его убил страх перед болезнью? Возможно, я сама никак не могу в это поверить. Он был болен, но он бы обязательно боролся. И сказал бы об этом мне.

— Когда это случилось?

— Семнадцатого сентября.

Темнокожий коротышка резко встрепенулся:

— Он звонил мне за несколько дней до этого.

— Ты уверен?

— Я не только журналист, но и издатель газеты. Факс моей маленькой ежедневной газеты выходит каждый день, кроме воскресенья. У меня в голове встроен календарь. Он звонил во вторник, а, по твоим словам, ты обнаружила его в пятницу.

— Чего он хотел?

— У него было несколько вопросов, срочно требовавших ответа.

Ресторан, где подавали завтраки, начал наполняться людьми. Большинство посетителей — громогласные южноафриканцы с толстыми животами. Луиза заметила, что Нунью все больше раздражается.

— Я никогда не хожу сюда. Здесь нет правды об этой стране. Сидишь словно во Франции, или в Англии, или даже в Лиссабоне. Здесь бедность убрана с глаз долой, на нее наложен запрет.

— Сегодня я перееду.

— Хенрик никогда бы не сунулся сюда без причины.

— Какой?

— Встретиться с матерью и попросить ее выехать из гостиницы. Давай посидим снаружи.

Он встал, не дожидаясь ее согласия, и быстро пересек террасу.

— Прекрасный человек, — сказала официантка Луизе. — Говорит то, о чем другие молчат. Но он ведет опасную жизнь.

— В каком смысле?

— Правда всегда опасна. Нунью да Силва не боится. Он бесстрашный человек.

Нунью стоял облокотившись на парапет, отрешенно смотрел на море. Луиза стала рядом. Солнце заслоняла раскрытая маркиза, едва заметно шевелившаяся на ветру.

— Он задал мне свои вопросы. Вернее, это были не вопросы, а утверждения. Я сразу понял, что он напал на какой-то след.

— Что за след?

Нунью нетерпеливо тряхнул головой. Не хотел, чтобы его прерывали.

— Наша первая встреча чуть не стала катастрофой. Он явился в редакцию и спросил, не желаю ли я стать его Вергилием. Я не очень-то прислушивался к его словам, но Вергилия и Данте знал и решил, что передо мной великовозрастный студент, по какой-то необъяснимой причине надумавший отличиться. Ну и ответил, как обычно в таких случаях. Послал его к черту: мол, не мешай работать. Тогда он извинился, сказал, что не ищет никакого Вергилия, он ведь никакой не Данте, он просто хочет поговорить. Я поинтересовался, почему он пришел именно ко мне. Он ответил, что связаться со мной ему посоветовала Лусинда. Но в первую очередь потому, что все, с кем он говорил, так или иначе упоминали мое имя. Дескать, я сам — подтверждение того, как безнадежно сейчас обстоят дела. Я практически единственный человек, который ставит под сомнение происходящее, злоупотребление властью, коррупцию. Я попросил его подождать, пока я закончу статью. Он молча сидел на стуле, ждал. Потом мы вышли на улицу, моя редакция расположена в дворовом гараже. Сели на бензобаки, из которых сооружены две неудобные скамейки. На них хорошо сидеть, потому что, отдыхая, устаешь. Спина болит от лени.

— Только не у моего отца. Он был лесорубом. Его спине пришел конец, но уж точно не из-за лени.

Нунью да Силва, казалось, не слышал ее реплики.

— Он прочитал несколько моих статей о СПИДе. И был уверен, что я прав.