Золотой узор - Борис Зайцев

Мы летом жили уже без газет, почти разъединенные с Москвой, и только слухи, все нелепей и сумбурнее, отягощали душу. Маркел с Андрюшей изучали движения и отступленья, отмечали вновь на карте. Степан Назарыч появлялся иногда, глаза таращил и докладывал: «в развитии военных действий наступательных аппаратов уже Пензе и Рязани угрожают». Я то верила, и мне казалось не сегодня завтра все и кончится, то впадала в нервность и тоску: да не хочу я никаких войн и насилий и расстрелов, обысков, арестов. И с Маркелом я неважно себя чувствовала. Бывала и резка. Что он сидит там над своими книгами — науки теперь нет и никому не нужно ничего, а в Апокалипсис все равно не проникнуть, а главное, опять эта политика, политика… Взяла бы вот, да в Рим уехала, с Павлом Петровичем разучивать его обедни.

В таком падении я находилась это лето, даже в церковь не ходила и довольно много была без Маркела. Я одна гуляла, но природа мне не открывалась. Часто ездила я к Немешаевым. Там танцовали мы в огромной зале, все еще не занятой, и Муся хохотала, нервно целовалась с Колей, но и говорила, что гусар в синих штанах в совете нравится ей больше. Впрочем, и гусар ни к чорту не годится, а вот не открыть ли нам с Натальей Николаевной игорный дом, тайный кабачек? Марья Гавриловна притворно возмущалась. Я рассказывала, как в Париже я когда-то выиграла шестьдесят пять тысяч, и какой был мой сэр Генри. Петр Степанович слушал почтительно.

Поникал бородкою своей учительскою, когда Муся убегала за гусаром или с Колей шла на антресоли.

— Сэр Генри милый был? Правда, он очень милый? Вот бы его сюда! Пускай бы посмотрел большевичков, в теплушке бы проехался, тиф получил! Он страшно милый? И по-русски ни словечка? Мы бы его с папочкой в железку засадили, пусть бы хоть Колгушина обчистил.

Иногда мы ездили на пикники, еще в шикарном шарабане, и я чувствовала, может быть, что мы ведем себя нелепо, но какой-то дух противоречия, почти скандала мной владел: я несколько раз с Мусей напилась. Колгушин мчал нас ночью, и мы пели песни: а через два дня эту самую коляску у него забрали. На пикниках папочка варил раков, поедал их, а Колгушин привозил с собою спирту и устраивал настойки. «Да, — говорил, подхохатывая, — когда большевички падут, то я устрою грандиознейшую выпивку. И мы уедем за границу. Да, да, Наталья Николаевна. Вот вы всюду были. Париж, Италия, это наверно интересно. Италия, как же, она объединилась. А француженки все очень щупленькие, такъ, цыплятки, я бы из Парижа одну вывез, поселил в Корыстове. Пусть бы там бегала и наших баб изяществу учила. Да, да. Париж изящный город. Очень интересно. И в банчок играют? И рулетки есть — а то и в Ниццу следовало-б съездить. Мой ближайший сосед осенью всегда уезжал в Ниццу. Уберет урожай, и в Ниццу. Уберет — и в Ниццу».

А папочка молча ел своими слоновыми пальцами раковые шейки и докладывал, что через три недели непременно власть падет.

Иногда Маркел мне говорил:

— Наташа… ты… я вот смотрю… что тебе интересного… со всеми ними… и как странно вы себя… тово… Такое время, а вы хором…

— И буду! Захочу, и буду! Офицер несчастный, шляпа!

В осень ту, под кровь расстреливаемых заложников, я на ура готова была выкинуть все, что угодно. Была глупа, дерзка с Маркелом и несправедлива, жила дурно и возжалась с мне неподходящими людьми. Маркел, конечно, прав. Но сдерживать себя я не могла. И не могла сидеть покойно. Иногда казалось: будь бы я Маркел, я села бы на лошадь в офицерской форме, и проехала бы через всю Москву. Дико, ну и ладно. На зло всем. Пускай бы расстреляли.

Но это все фантазии. Когда понадобилось, я иначе действовала.

Помню один вечер в октябре. Писала я в Москву. Было светло, пустынно в бледно-зеленевшем небе. Солнце недалеко от заката. Вдалеке пруд блестит, березы парка нежно-золотисты.

Выстрел. И еще, еще.

Маркел с Андрюшею окапывали яблони, отец спал в кабинете. Я строчки так и не докончила — били в набат. Фу, чорт возьми, это же что? Я раздражилась, взволновалась и сбежала вниз. На кухне встретила меня Прасковья Петровна, мрачная, но и встревоженная.

— Значит, мужики поднялись. Аленка сказывает, на Зарайск идут, а там и на Москву. Большевиков бить.

Радио кухонное! Да, восстание. В деревне шел галдеж, ругались, спорили. И на закате стали запрягать.

Издалека, с большой дороги, слышен был грохот телег. Тронулось Игнатьевское, Дурино, гонцы скакали по всем волостям. Рассказывали. Что уж три губернии поднялись на Москву.

Отец поеживался за вечерним чаем, морщась и краснея папироской в сумерках.

— Какое идиотство! Боже мой. Что за ослы! С вилами на пулеметы.

Маркел молчал, я тоже. Я трезвела быстро. И когда Яшка заявился в кухню и просил, чтобы мы отдали оужие и Маркел принял бы командование над деревней, я его быстро выставила. Поезжайте сами, никуда муж не пойдет. Он нездоров. Андрюше настрого я запретил выходить в деревню. Но его приятельница, Аня-Мышка прибежала и сообщила, что отца чуть не побили мужики за то, что отказался ехать.

— Уж прямо! — говорила Мышка, блестя глазками. — Уж мужики руга-ались! Мы, говорят, городских переколотим, они там гладкие сидять, и только хлеб наш жруть… Уж пря-ямо!

По глазам Андрюши видно было, что и он отлично бы удрал в поход, но опоздал: уехали все, кроме Федора Матвеича.

Я понимала очень хорошо, в чем дело. В городе уж расстреляли несколько заложников. Восстание, конечно, безнадежно. Подстрекателями же мы окажемся. Расправа будет с нами. Маркел, тужурка офицерская, галифэ с кантами… Нет, уж нельзя тут оставаться. Но куда же ехать? Если, правда, поднялся уж весь уезд, то как пробраться…

Ночью, при звездах осенних, мы с Маркелом вышли за усадьбу. Чуть морозило. В деревне лаяли собаки. По земле подмерзшей гулко грохотало — ясно слышно, как гремят телеги на большой дороге. Так же громыхали, верно, скифские повозки, и такое-ж небо черно-бархатное было с золотыми разрисовками.

Ночью я спала премерзко. Днем вернулись мужики. Съехалось чуть не пол-уезда. Но до города и не дошли. Опомнились перед рассветом у кустов Белявинских, и повернули. Советы в нескольких местах поразогнали, наш Чухаев сутки под арестом просидел.

Все-таки я хотела, чтоб Маркел уехал завтра же. Но он уж успокоился. Засел за книги свои, рукописи, шахматы. Окапывал малинник и рубил дрова. Я не была покойна. Я закопала кольт в сарайчике инструментальном, военную Маркелову одежу отвезла к Степан Назарычу.

Дней через пять я увидела из окна столовой всадников, остановившихся у Анса Карловича. Я сразу ощутила, что ног нету у меня, и села. Ничего не соображала, но взяла Андрюшу за рукав.

— Беги в малинник, и скажи отцу, чтоб уходил на мельницу.

Андрюша побледнел, пулею вылетел. Всадники спешились, и привязали лошадей. Потом они довольно долго шли. Я постучала в кухню. Прасковье Петровне, Любе и отцу успела передать, — Маркела нет. Вчера в Москву уехал.

Через минуту предо мною были уже двое: матрос с револьвером у пояса и хохол с рыжими усами. Матрос сел, не снимая бескозырки. Кожаная куртка, на руке голубоватая татуировка: череп с якорем. Лицо почти красивое, с резко белой шеей. Глаза серые и умные, очень покойные и с холодком.

— Вы здесь хозяйка?

— Да.

— Просил бы вас дать нам поесть.

«А, побежденная страна! Ну, что же. Принимаю».

Я снова постучала в кухню.

Прасковья Петровна принесла им щей. Матрос улыбнулся.

— Восстания устраиваете, а живете все по-барски.

— Мы не устраиваем никаких восстаний.

Он поднял на меня глаза. Но я своих не опускала.

— А вот там разберем, кто не устраивал, а кто устраивал.

Хохол чавкал, обтирал усы свои салфеткой.

— Они увси буржуи говорять — хиба мы? А глядь и орудие. И здесь бы пошукать, товарищ.

Матрос на него покосился.

— Я и так знаю, что тут есть оружие.

Помолчал, оглянул комнату. Как будто замутнился. Отложил ложку. Незаметное, но явственное проступило через бритое его лицо. Так продолжалось несколько секунд. Полузакрыл глаза, вновь их открыл. Опять он здесь присутствовал.

— Было, а теперь уж нет.

Я с любопытством на него смотрела. Новые люди… Вспомнила Георгиевского, Маркела. Улыбнулась.

— Вы незамужняя? — спросил матрос.

— Нет, замужем.

— А где же ваш муж?

— В Москве.

Он чуть прищурил серые глаза.

— Крестьяне ваши дурачье. Сами бы не додумались. Тут не без офицеров. И помещиков, конечно.

Что отвечать, если-б спросил, чем занимается мой муж… Ну, ладно, он ученый, физик.

— Одного такого мы арестовали уж, Колгушина. Дурак первейший. Со своей деревней выехал. Теперь в чеку заехал.

Я не поддерживала разговора. Где-то в глубине стучало лишь одно: а вдруг Андрюша не нашел Маркела, и сейчас он явится. Пообедавши, матрос поднялся, прошел в залу. Улыбнулся на рояль.

— Музыкой развлекаетесь.

— Я певица.

— А, певица, ну так спойте что-нибудь. Петрачук, хочешь послушать барыню?