Мотылек - Поппи Адамс

Я спускаюсь по лестнице в холл – отчасти для того, чтобы насладиться своей новоприобретенной свободой, но также и собираясь проверить, не оставила ли она открытой дверь в одну из пустых комнат. Мне не нравится, когда двери открыты, – я больше не считаю эти комнаты частью своего дома. Это все равно что оставить распахнутой входную дверь. К счастью, все нежилые комнаты закрыты, но, зайдя в кухню, я замечаю на полке рядом с радио забытую Вивьен сумочку. Она из мягкой зеленой кожи, с большими латунными пряжками и без каких-либо змеек или застежек – лежит эдаким бесформенным тюком, показывая мне содержимое своего чрева. Из сумочки выглядывают губная помада и какая-то книжечка. Подойдя, чтобы засунуть их обратно, я вижу внутри настоящий хаос из каких-то чеков, нижнего белья, скрепок, булавок, пилочки для ногтей, наручных часов с оборванным ремешком… На короткое время меня отвлекает подкладка сумочки из тонкой скользкой материи, не прикрепленной к коже. Материя светло-серого цвета и покрыта плотными рядами мелких дырочек. Их рисунок сразу завораживает меня: я последовательно представляю ячейки столбцами, строчками, диагоналями, треугольниками и квадратами, а также объемными фигурами, которые тянутся в глубину настолько далеко, что дна просто невозможно разглядеть. Поэтому я вынуждена протянуть руку и дотронуться до материи, чтобы определить, какова же она на самом деле, и вернуться из того искаженного мира, в который меня затянуло воображение. Ткань шелковистая на ощупь и поблескивает на свету, когда я глажу ее, – как шелк. Но я знаю, что она не может быть шелком, – она цепляется за грубую сухую кожу на кончиках моих пальцев, отчего по спине у меня начинают бегать мурашки.

Я поднимаю сумку и, перевернув ее, высыпаю пестрое содержимое на гладкую пластиковую поверхность. Я сама не знаю, что ищу среди всего этого и что хочу найти. Возможно, нечто такое, что позволит мне лучше понять новую, зрелую Вивьен или подскажет, почему она вернулась домой? Я начинаю одну за другой подбирать ее вещи – три ручки, мобильный телефон, связку ключей (от каких дверей?), карманный атлас Лондона, шесть заколок для волос, – складывая все это обратно в сумочку, я понимаю, что Вивьен может вернуться в любую минуту. Затем в сумочку отправляются губная помада, пудреница, складная расческа, увеличительное стекло, три английские булавки, которые я некоторое время разглядываю (мне хочется добавить эти булавки к тем восьми, которые крепят верхнюю простыню к одеялу на моей кровати, не позволяя ей сползать, – но о том, чтобы взять их, не может быть и речи).

Я стараюсь расположить вещи в сумочке в том же порядке – вернее, беспорядке, – в котором они лежали до этого, хоть это и противно моей природе: как ученый, я всегда все пытаюсь систематизировать. Противостоять этой внутренней тяге невероятно сложно. Пару раз мне приходится, отвернувшись, запустить руку в сумочку и перемешать все как следует – голову я отворачиваю, чтобы не видеть того, что делают мои пальцы. Мне становится завидно, что у меня нет таких заколок, и, застегивая одну из них на своей непокорной пряди, я вдруг замечаю золотую брошь, которая, должно быть, закатилась в дальний уголок стола и попыталась затаиться в тени навесного шкафа. По размеру брошь примерно соответствует яйцу небольшой птицы и имеет такую же овальную форму, но она не объемная, а плоская. Взяв ее, я вижу, что она инкрустирована мелкими разноцветными камушками, а в центре распложен большой кроваво-красный рубин. Брошь неожиданно тяжелая. Я начинаю катать ее у себя на ладонях, прикидывая, сколько она весит. На тыльной поверхности, под большой булавкой, я замечаю крошечную золотую защелку. С трудом открыв ее неловкими пальцами, я чувствую, как у меня от удивления перехватывает дыхание. Моему взгляду открывается выцветшая, исцарапанная старая фотография, на которой изображены прильнувшие друг к другу Виви и Артур. Они сидят на низком каменном парапете, одной рукой Виви обхватила свой округлившийся животик. Я присматриваюсь к фотографии повнимательнее, но ошибки быть не может: Виви выглядит беременной. Они с Артуром кажутся превосходным образцом влюбленной молодой парочки, которую вскоре еще сильнее сплотит новорожденный ребенок, сделав их настоящей семьей. Я подношу брошь к глазам, пытаясь получше разглядеть выцветшие и исцарапанные части снимка. Виви смотрит на Артура, вся светясь счастьем. Я и сама невольно начинаю улыбаться. Другой рукой она прижимает к себе Артура, словно боится, что он исчезнет с фотографии. Артур сидит прямо, серьезно глядя в объектив, – наверное, так и должен держаться гордый будущий отец? Но все это изрядно озадачивает меня: я не помню этой фотографии и даже не в состоянии представить себе, как ее могли снять. Закрыв крышку фотографии, я возвращаю брошь в зеленую сумочку и решаю, что надо бы выйти в коридор второго этажа, на мой наблюдательный пункт, и там дождаться возвращения Виви. Но их с Артуром фотография все не идет у меня из головы. Эта юная вдохновенная Виви была именно такой, какой я ее себе представляла все эти годы, – до вчерашнего приезда, когда этот образ сменился постаревшей малознакомой мне Вивьен. Но сильнее всего меня взбудоражила фотография Артура. Я никогда не забуду то короткое, но бурное время, которое мы провели вместе, однако годы, судя по всему, исказили его образ в моей памяти. Мне вспоминался зрелый, уверенный в себе мужчина, который как будто старел вместе со мной, – хотя в действительности он выглядел совсем иначе. Увидев эту фотографию, я осознала, что единственный мужчина, с которым у меня была близость, на самом деле был едва ли не мальчишкой.

Я отчетливо вспоминаю наш с Артуром первый секс.

В приятный, свежий летний день спустя два с половиной месяца после того, как Артур с Виви поженились, он был прислан поездом ко мне с целью сделать Виви ребенка. Я увидела, как он вышел из вагона в самом конце платформы на станции Крюкерне, но лишь после того, как он преодолел половину расстояния до меня, я вдруг с трепетом осознала, что с этим длинноногим мужчиной в вельветовом костюме у меня будет секс. Здороваясь со мной, Артур никак не упомянул об этом – впрочем, и я тоже. Не поднималась эта тема и во время пятнадцатиминутной поездки на машине домой, и при встрече Артура с моими родителями. Мы не обсуждали ее и когда я показывала ему гостевую комнатку в багровых тонах, расположенную в западном крыле дома. В комнате стояла одинарная высокая кровать, а из окна с симпатичной рамой открывался вид на залитые солнцем шелковистые луга внизу. Но я, как вы можете догадаться, все это время ни о чем другом и думать не могла.

В шестидесятые люди еще не научились открыто признавать, что у них не может быть детей. Бум лекарств от бесплодия, который так резко все изменил, произошел лишь двадцать лет спустя. Если вы состояли в браке и не могли завести детей, вы либо говорили, что не хотите заводить их, либо пытались заполучить их где-то на стороне – и часто совершали при этом глупости. И всегда это было глубоко личное дело, которое каждая семья пыталась скрыть, как могла. Не то чтобы суррогатное материнство считалось неприличным понятием – тогда такого понятия просто не существовало, хотя по всей стране, как и в прошлые века, между родственниками и друзьями заключались договоренности относительно вынашивания детей для бездетных пар.

Когда во время той прогулки по гребню Виви предложила мне родить ей ребенка, я сразу решила, что не разочарую ее, но ее слова изрядно удивили меня. Нельзя сказать, что я из сострадания решила подарить сестре ребенка, которого ей так отчаянно хотелось. Я и не думала отвечать ей отказом: наоборот, я чувствовала себя польщенной. Я никогда не могла отвергнуть ее, когда она по утрам забиралась ко мне в постель, хотя это мне, скажем так, не совсем нравилось – и точно так же я не собиралась отказываться от возможности навсегда скрепить свое родство с ней, родив ей ребенка.

Виви твердо решила, что в нашу тайну не следует посвящать никого, кроме нас троих: в этом случае намного уменьшались шансы на то, что будущий ребенок случайно узнает обо всем и возненавидит нас за то, что мы много лет лгали ему, – а также на то, что о нашем секрете станет известно кому-нибудь еще. Виви говорила, что хранить тайну от своего ребенка ради его же блага – это одно, и совсем другое – воспитывать ребенка в атмосфере, когда эту тайну знают все, кроме него самого.

И меньше всего Виви хотелось, чтобы о нашем плане узнали Клайв и Мод. Разумеется, родителям было известно, что у моей сестры не может быть детей, но по непонятным мне причинам она считала, что Мод и Клайв будут категорически против такого замысла.

– Я сказала, что они не «будут», а «могут быть» против, – поправила меня она.

Мы по-прежнему прогуливались по вершине холма.

– Возможно, они и не станут возражать, – продолжала Виви. – Кто знает, что взбредет им на ум?