Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся) - Евгений Рудашевский

Пляж в Махабалипураме – широкий, далёкий, песком серым укрытый. В туманности предсумеречной, при замусоренности, при облезлых каруселях, палатках торговых, в близости от порта (из тумана, вдали проступающего трубами и кранами) чудилось место это предапокалиптическим – не могу вспомнить лучшего слова для восприятия своего. Людей немного, меньше сотни.

Каким был берег этот, когда Нарасимхаварман заложил храм Прибрежный? Какие мысли сплетали индийцы, в те века здесь прогуливаясь? Изменилось ли сознание человеческое, если книги, в эпоху ту записанные, во многом исчерпывают размышления современные? Всякий раз печаль моя в оттенках оказывается выраженной предками моими – ясно, коротко, исчерпывающе (тем же Экклезиастом); выразить её лучше не смог бы я. Шагнуть нужно от грусти истинной к радости истинной. Если радость моя в осознанности состоит, если осознанность в письме определена, то шаг такой – в написании произведения светлого.

Так думал я, в молчании шагая по пляжу, глядя на людей, в одежде купающихся. Были тут и девушки в парандже полной – ни глаз, ни рук, ни ног не видно. Наибольшую откровенность позволяли мужчины – плавали они (точнее, под волнами барахтались) в майках и шортах. Один только ребёнок тельце показывал. Странностям таким мы уже не удивляемся, как и тому, что сегодня три часа пришлось ходить с бутылкой пустой из-под воды – урн нигде не случалось.

Вторую глупость я придумал, когда возвратились мы от темноты в свою комнату. Захотелось молока горячего, и греть его решил кипятильником… Молоко желтеть начало, заподозрил я неловкость – поднял кипятильник, и такой дым горелости пошёл, что вокруг непроглядным всё стало. Долго ещё, после кашля, мы проветривали комнату и глупости моей смеялись.

Затем была близость.

Иллюзия плотского счастья неизживна. Слишком много ей определено силы природной; к тому же привычка социальная влечение усиливает. Я привык желать. Нет, физически это не истощает меня; могу я мыслить, работать после долгой близости; угнетает лишь то, что иллюзия эта способна ослепить. Нужно укреплять свой ум к осознанности даже в подобные минуты. Тело берёт своё, но ум тронут быть не должен. Я мужчина и до поры, физиологией определённой, вынужден исполнять желания свои [36] . Брахмачарью [37] разумной считать не могу. Ведь « отказ от предмета желаний без отказа от самих желаний бесплоден, чего бы он ни стоил » {47} . Если желание укрощено, обет не понадобится.

Нужно разграничить телесное и умственное. Не заботится разум едой, испражнениями, сном; так же он равнодушным должен быть к вожделению. Царь Шикхидхваджа из «Йогавасиштхи» свободу истинную, мудрость получил не в отрицании своей плоти, не в пренебрежении к женщинам; он не прятался от любви, но назвал её ничтожной, а потому недостойной его переживаний – не стремился он к ней и не отказывался от неё; если жена просила о плотском, не возражал, но сам нежностей не искал [38] . Если отрицаешь что-то, значит – неравнодушен к этому. Преодолеваешь по-настоящему лишь то, о чём забыл, чем не беспокоишься вовсе (как тот монах из буддийской притчи, который оставил девушку возле дороги [39] ).

Миф про Шикхидхваджу интересен ещё тем, что видно от него, каким благоденствие духовное представлялось мудрецам индийским. Подлинные мудрость и счастье неподвластны случайности. Счастье, готовое рухнуть в единый миг от чьего-либо произвола, ничтожно и только вредит, потому что ничтожность свою скрывает, представляется истинным. Разипурам Нарайан в пересказе мифа «Чудала» писал: «Кумбха объяснил ему, что отказаться от всего, чем владеешь, недостаточно. Нужно ещё научиться жить только самим собой, чтобы обрести такую уравновешенность разума, которую не в силах поколебать противоборство добра и зла, мук и радостей, потерь и приобретений, ибо человек достигает самообладания, спокойствия и невозмутимости только тогда, когда его духовная жизнь не зависит от внешних обстоятельств» {48} . «Он [Шикхидхваджа] сделал такие успехи в своём духовном развитии, что ему было безразлично, уступить или оказать сопротивление; он не видел разницы между этими двумя действиями, так как всё, что было с ними связано, лежало за пределами его “я”» {49} . Состояние похожее на смерть, но не смерть. «Чтоб в душе дремали жизни силы, чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь». Это – внутренняя сторона осознанности.

Контрацептив остался один. Это может оказаться ограничением естественным, потому что к аптекам индийским подозрение у нас явное.

Я позволил себе задержаться с Дневником до позднего времени (второй час ночи), ведь автобус наш из Мадраса в штат Гоа отправляется завтра в 16:30, спешки не предвидится. Спать можно без будильника.

Смотрю на Олю, спящую подле меня; думаю, какими будут её чувства, когда прочтёт она эти строки.

11.08. Панаджи

(Штат Гоа – наименьший среди других штатов Индии по населению и территории. Столица – Панаджи, иначе называемая Панджим.)

День вчерашний был путевы́м. От Махабалипурама до Мадраса ехали мы рейсовым автобусом – полтора часа в тесноте индийской, пахучей. Окна без стекол были, в решётках, и пыль вся к нам заметалась.

Автобус (точнее, водитель его) тем запомнился, что бойко шёл обгонять любую, показавшуюся ему излишне медленной машину: выкатывал на полосу встречного движения, начинал в безумии гудеть всем, кто ехал на нас – да так настойчиво, словно это они нарушали правила. Так, под гудение надоедливое, обгон продолжаться мог до нескольких минут или прекратиться – при появлении встречного автобуса или грузовика.

Балаган такой на дорогах индийских неизбывен, но за весь месяц мы видели только одну аварию (с присутствием зевак и полиции). К тому, пожалуй, можно выдумать две причины. Во-первых, скоростей исключительных здесь не знают (не так хороши машины и разогнаться не позволяет плотность движения). Во-вторых, малое подмятие аварией здесь не считается (прежде всего для рикш и машин несвежей краски).

На автовокзале Коямбеду мы оказались заблаговременно; позже я хвалил себя за это – выехал автобус на десять минут раньше назначенного по билету времени. Больше получаса катались по городу (собирали пассажиров), потом наконец отправились в путь: от побережья восточного – к побережью западному.

В автобусе мы увидели индийцев среднего класса – по-европейски одевающихся, аккуратных в бороде, причёске, туалетной водой обрызгивающихся, в смартфоны говорящих. Объяснить такое соседство может цена билетов – 680 рублей на одного, что в три раза превышает цену железнодорожную для sleeper-класса (сравнение условное, потому что по́езда прямого из Мадраса в штат Гоа нет). Однако при ухоженности внешней благородства в поведении не объявилось. Так же бросали они мусор себе под ноги (в метре от пустующей урны), так же звуками туалетными обменивались и так же скученно торопились к посадке в автобус, будто ждали, что место их займёт другой, более проворный пассажир. Перед цветом нашей кожи индийцы эти не робели – толкали нас в проходе, отвечали без улыбок на вопросы и смело обваливали кресло на колени – не испросив о нашем удобстве.

О поездке, продлившейся почти сутки (прибыли мы с опозданием двухчасовым – в 13:00) скажу лишь то, что была нам пытка индийскими фильмами (сидели мы подле телевизора, на втором ряду) и холодом – от натужно работавшего кондиционера. Засыпа́ли под грохот пляски; просыпались, чтобы на драку посмотреть; засыпали вновь, когда свадьба заканчивалась…

Во время одной из остановок в автобус зашёл брамин – для него фильм, едва начавшийся, был приостановлен. Брамин обтёр кабину водителя цветами, повесил венки на зеркало и на портреты Шивы, Ханумана; после этого обкурил кабину чем-то, в кокосовой скорлупке тлеющим; слова́ нужные в серьёзности тяжёлой пробормотал; удалился (заплатили ему, надо полагать, заранее). Теперь могли мы ехать, уверенные в безопасности дорог. Фильм продолжился (посвящённый, между прочим, ауровильской Матери).

В час ночи телевизор погасили. При очередной остановке я добрался до рюкзаков – в защиту от кондиционера принёс спальники.

Проснулись мы вблизи от Маргао, за два с половиной часа до прибытия предполагаемого; здесь уже признали Индию диковинную. Нет людей, нет толкотни; бродяги не спят на остановках, хижин убогих не наставлено. Мусора нет. Только зелень – густая до непроглядности и домики малые, чистые. Дождь шумел тяжёлый, окна выслепивший рябью; смотреть можно было лишь вперёд, в стекло водительское, дворниками выгребаемое. Ехали медленно. От ливня дороги излишне чистыми казались. Не бывает так в Индии…

За́росли, поля рисовые, рощи пальмовые, речки, мосты, от которых океан виднелся. Обочина пустовала от сёл и построек одиночных; не нашлось тут даже хибар картонных для бродяг.

Когда мы увидели Маргао, почувствовали себя в старом европейском городке. Не нужен был путеводитель, чтобы узнать здесь колонию португальскую. О том говорили дома крепкие, улочки тесные и таблички с именами, названиями португальскими.