Время ненавидеть - Измайлов Андрей

С неба, не с неба – темная полоса, пропаханная нами с Петюней в снегу, упирается наверху в две фигуры, фигурищи! Уже темнотища чисто январская, но я угадываю и прыщавого, и «Брежнева».

– Вам не больно? – юродствует «Брежнев» (он по телефону говорил, он!). – А нам мучительно больно!.. За бесцельно прожитые годы. Вами… К вам спуститься? Подсобить?

И они оба демонстрируют готовность спуститься. Подсобить!

– Люди! Товарищи! Помогите! Убивают! – допускаю я стыдное безобразие, которое планировала на «Удельной». Какое тут планирование! Тут така-ая жуть с ружьем! Сверх плана белугой взревешь!

«Люди-товарищи» в сотне метров всего, на остановке! Восьмой час только, время детское – «людей- товарищей» дюжины две стоит. И никто! Ни один! Только глазеют: чего там? дерутся вроде? Коломяги, свой уклад, свои разборки! не вмешивайся, Борис (Костя, Сема, Шура)! И не вмешиваются.

– Не переживайте вы, Галина Андреевна! – слышу сверху. – Мы не нужны, мы уйдем… Только нервы, нервы берегите! Они вам очень и очень понадобятся. Мы завтра вас найдем, и нервы ваши будут как нельзя кстати.

Я безнадежно смотрю на далекую-близкую остановку. Потом поднимаю глаза наверх, туда где ОНИ.

ИХ уже нет.

Петюня пускает носом розовые пузыри, весь в кровище и в отключке, беззвучен и недвижим. Ой, недвижимость ты моя неподъемная! И тюльпаны вокруг разбросались. Ассоциации – кошмар! Мамочки- мамочки-мамочки! Как там медсестры бойцов с поля вытаскивали?..

«Люди-товарищи», когда я до остановки добредаю с грузом-Петюней, деликатно не замечают, не пристают.

Автобус пришипел, остановка опустела. Куда Петюне теперь автобус! Уж доберемся. До дома. До моего.

«Скорую» надо вызывать, ничего другого не остается! Ну не умею я, не знаю, как его в сознание привести.

Холодная вода на Петюню не действует, плескай, не плескай. Перекопошила от безнадеги ящичек с лекарствами – но-шпа, баралгин, аллохол, пектусин, инфекудин, аэрон. Ничегошеньки подходящего! Даже валидола… Зачем ему валидол, дура! У него, может шейный позвонок перебит. И почки. И покрывало у головы намокло, кровь долго не унималась, лицо всмятку. Валидол Петюне, что мертвому припарки. Ой, тьфу-тьфу, типун мне на язык! Ой, мамочки-мамочки- мамочки!..

Дышит? Дышит. Еле-еле.

Петюня, очнись, пожалуйста! Я тебя заклинаю, очнись! Нельзя же меня так изводить – два часа никаких признаков жизни не подавать. И все из-за меня! Я знаю, из-за меня!

ОНИ бы его не били, если бы не я. ОНИ бы его не так били. Ведь он же дохляк, сразу видно. Дали бы по шее или под дых и достаточно, ему было бы достаточно!

Петюня, очнись, очнись, Петюня!

Но это все я, все я! ОНИ его «мужем» посчитали, Мыльниковым, которого я вчера ИМ к телефону подставила. Черный пояс! Как бог черепаху! ОНИ и решили не рисковать (закурить есть?) и сразу покалечить, чтобы он ИХ не покалечил. И Мыльников бы так просто не дался, он бы справился, запросто справился, а Петюня…

Петюня, очнись, очнись, Петюня!

«Скорую» надо, «скорую»!

Рука не поднимается «03» набрать. Наберу, значит, отчаялась и передоверила тем, кто свое дело знает лучше меня. Значит, серьезный случай. Не хочу я, не хочу, чтобы с ним был настолько серьезный случай!

Петюня, очнись, очнись, Петюня!

Кто тебя дергал за язык «мужем» назваться в метро! ОНИ же где-то там были, точно были, где-то там в пределах слышимости и видимости наблюдали. Не назвался бы «мужем», отделался бы парой-тройкой синяков. Сам виноват!

Ой, не ври, Красилина! Себе не ври! Сама виновата – сама вместо Мыльникова Петюню шантажистам предъявила!..

Ну, получилось так, Петюня! Господи! Господи, ты же все можешь! Если можешь, прости!

Петюнечка! Петюнечка!

Холод в квартире – могильный. Выстудило. Розы сникли. Их к жизни уже не вернуть. А он… его надо вернуть!

Ну что, что сделать, чтобы ты в себя пришел?!

Окно!.. Нет, его лучше пока и не закрывать – ему сейчас свежий воздух нужен. Или наоборот – в тепло? Горячий компресс! «Скорую»!

Решайся, дура, – вдруг потом уже поздно будет, вдруг уже поздно! Приедут, скажут: поздно… Вот как раз этого боюсь. И не вызываю. Но надо! Хоть что-то, но надо!.. Что? Сейчас, Петюня, сейчас решусь. Сейчас, только нервы разгулявшиеся успокою парой затяжек и вызову.

На кухне, чтобы дым не в комнате, чтобы ему хуже не стало. Куда еще хуже! Гаси, Красилина, не помогает финская подачка бывшего мужа. Тут не ментоловый «Ньюпорт», тут самосад нужен! Что-нибудь крепко в нос шибающее, по мозгам моим куринным.

В нос. По мозгам. Шибающее. Тупица беспросветная! Стою же и гляжу на банки с реактивами. Рабочими реактивами. Догма недоразвитая! Все, что лекарство, – в ящичке, в комнате. А на кухне – все для работы… Вот же, вот! NH3. В нос! По мозгам! Шибающее! Аммиак. Тот же нашатырный спирт! Если и он не подействует…

… Петюня дергается, как током ударенный, и бьется в кашле, сотрясая тахту. Банка чуть не выпрыгивает у меня из рук. Я ловлю ее мертвой хваткой и ладонью затыкаю горловину.

Химик дипломированный! Гнать таких химиков. Только будучи в невменяемом состоянии можно вот так под нос подсунуть двухлитровую емкость NH3, концентрированный раствор. Токсикат! Если меня аммиак по глазам долбанул, то каково Петюне! Мое счастье, что банку удержала, и даже не выплеснулось. Наше счастье. Лежать бы нам…

Глаза слезятся, фырчим оба, у Петюни снова кровь ринулась. Сейчас, мой хороший, сейчас. Все-все, мой хороший, все-все. Полотенце влажное на лоб, компресс. И на глаза, на глаза – чтобы не воспалились, чтобы отдохнули.

Мамочки-мамочки-мамочки, как хорошо, что ты очнулся. Все, мой маленький, мой замечательный, все. Самое страшное позади.

Он стихает, нащупывает мою руку поверх компресса и замирает. Ему очень-очень плохо и хорошо. Он, может, годами мечтал: геройски раненный, и я у изголовья.

Неси свою ношу, Красилина, сама провинилась и неси теперь. Успеешь разочаровать, а сегодня терпи. Дважды чуть не угробила парня – шантажистами и аммиаком – и терпи теперь. И правда, ведь чуть не угробила! Слава богу, самое страшное позади. Самое страшное позади. Позади, поза…

… ди! И слышу! Все еще впереди… самое страшное… Я слышу, слышу… такая умиротворяющая тишина в комнате, что любой звук на слуху – слышу звук. В дверь кто-то скребется. Вкрадчиво, настороженно. Кто-то есть там, в подъезде, у моей двери! Затаенно сопит, скребется.

Добрались! Решились! ОНИ!!!

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

Петюне передалось, он мою панику кожей ощутил. Внезапно сел, полотенце с глаз спало. Ахнул от резкости. Больно! Вслушался и – полыхнул взором, опять на подвиг готов.

Я сразу поняла, но он вопреки моим утишающим жестам (скорее, благодаря им) еще упорней полез с тахты к двери. Вкрадчиво, настороженно. Сейчас он им… Ух, он им сейча-ас!

Скособоченный, скукоженный, но двигается чутким охотничьим ходом. Карикатура на зверобоя. Из боя в бой. Сейчас он им… Мало ему! Не добили, не поломали? Сейчас ОНИ все недоделки устранят. И за меня примутся!

Стой, дубина стоеросовая! Ты же не собой ради меня рискуешь, но и мной! Стой, замри, отзынь от двери!

Поздно!

Он, как часовой «стой, стреляю!», зычно вспугивает:

– Кто там!!!

Там, за дверью – секундный вакуум. Потом – порыв, вихрь и дверной хлопок – не из подъезда, а в квартиру. Рядом. У Лащевских!

– Гъ-гъ-гъ-гъ… – у меня реакция наступает. Не смех, нет, не слезы, не икота. Все вместе. Истерика.

За стеной у Лащевских кто-то что-то своротил второпях и впотьмах. Грай, крик, бу-бу-бу, хлесь- хлесь.

– Гъ-гъ-гъ-гъ! – задыхаюсь.

«Ты у меня сейчас!.. Я тебя сейчас!.. Я тебе покажу – за почтой! Я тебе на голову это мусорное ведро надену! О ребенке бы подумал!» – дает себе волю мымра.

«Ма-а-амы-а-а!» – ревет спросонок Дашка.

А лысик-Вовик только: «Бу-бу-бу!».

«Я эту давалку с милицией выселю! Кончилось мое терпение! Все, ей больше не жить!» – мымра кричит прямо в стену, чтобы я была в курсе.

Я в курсе…

– Гъ…

По каким же извилинам Лащевский произвивался, чтобы прийти к выводу: можно! Стоит бедной одинокой женщине сигануть в окошко собственной, кстати, квартиры, а соседу в исподнем засечь этот факт, как-то неожиданно у соседа в лысенькой головушке что-то смещается, и он в полночь скребется у порога: пусти, свой!.. Обмылок!

– Гъ-гъ-гъ!

Петюня все слышит сквозь стену, как и я. Петюня видит мою истерику. Он суров, оскорблен, неприступен и…

– Прекрати! Не смей!

… и властен! Петю-у-уня! Ничего себе, вареники! А у него-то что с извилинами?!

Не могу остановиться, не могу прекратить и не сметь. Еще безудержней захожусь.

Он плакатно, обвиняюще тычет пальцем в несчастные, почившие розы:

– Чьи?! Чьи, я ТЕБЯ спрашиваю?!

Бью себя кулаком в грудь, не в силах вытряхнуть гъгътанье; одновременно объясняя: мол, мои, чьи еще! Ну, государственный прокурор, ни дать, ни взять! Карикатура!