Дом убийств - Пьер Маньян

Он проворчал какое-то ругательство по адресу казненных герцеговинцев. Серафен смотрел на его искаженное судорогой землисто-серое лицо. Слова, слетавшие с этих бескровных губ, казалось, не имели ничего общего с преследовавшей его, Серафена, жуткой картиной.

— Я сказал — к счастью, — продолжал Зорм, — но кто знает? Уж лучше эшафот, чем столько лет постоянного страха. Тогда я не разглядел, кто эти трое. Мало ли что… Случайная женщина, попойка, когда море по колено и весело мочатся на крапиву… «Помните историю с Ля Бюрльер? Так вот, я знаю, что там произошло. И было все не так, как вы думаете…» Это ведь так легко, сорвется с языка — и пиши пропало… К счастью, здешний люд обходит меня стороной, даже смотреть избегают. Никогда, — сказал Зорм, — никогда и никто не смотрел на меня так, как ты…

Он умолк и снова прислушался. В наступившей тишине листва кипариса перешептывалась с ветром. Зорм откинулся на подушку.

— Уже поздно, — пробормотал Серафен.

— Ах, да! — сказал Зорм. — Ты ведь пришел, чтобы узнать. Думаешь, у меня будет время все тебе рассказать? Когда я увидел, как ты молотишь кулаками по камням, я понял, что ты не отступишься, перевернешь все плиты, чтобы докопаться до скрытой под ними тайны. С тех пор я ходил за тобой по пятам. Я ведь был в лавровой роще в тот день, когда ты говорил… говорил с дочкой Селеста Дормэра. И вечером, когда за тобой приходил брат Каликст. И тогда я понял, что все цепляется одно за другое, увлекая тебя к ложной истине.

— Так это вы звали меня той ночью?

— Да. И я пошел за тобой к источнику Сиубер, видел, как ты проводил рукой по тому месту, где точили резаки и косы. Я понял: ты что-то узнал… Дни и ночи следил я за тем, как ты разрушаешь Ля Бюрльер. Я бродил среди развалин, после того как ты разобрал дымовую трубу, и увидел тайник, который ты обнаружил. Мне нужно было узнать, что ты нашел.

— Значит, ваше присутствие я почуял в моей кухне?

— Я сказал себе: «Когда он схватит их за глотку, они станут выкрикивать мое имя и поднимут визг, точно свиньи под ножом мясника. Они будут твердить это, пока он не услышит. И он придет. И тогда…»

— Я пришел, — сказал Серафен.

— Слишком поздно. Я умираю, а ты теперь знаешь правду. Но я не мог рисковать, что не успею тебе всего рассказать. И потом, ты мог мне не поверить…

— Еще могу.

— Подожди, если хочешь, чтобы я закончил. Так вот, я не мог рисковать. Я не знал, когда и как ты возьмешься за них. Когда я увидел, что ты направляешься в Понтрадье, я поехал следом. Гаспар был первым. Во всяком случае, он это заслужил. Если эти трое не убили Монжа в ту ночь, то лишь потому, что я их опередил. Я оказал им славную услугу…

Зорм умолк. Его взгляд был прикован к одному из окон, занавеска на котором колебалась от сквозняка.

— Кто еще здесь? — проворчал он. — Я не ждал никого, кроме тебя.

— Это ветер, — сказал Серафен.

— Знаешь, это ты меня надоумил. Я видел, как ты поглаживал край бассейна, как будто находил его недостаточно гладким… И я видел также, как в тумане ты остановился перед мартельерой бьефа на мельнице Сепюлькра, а потом вернулся и заглянул в слуховое окно.

— Это, правда, все так… — прошептал Серафен.

— Да, — сказал Зорм, — но остальное-то сделал я.

— А Шармен? Вы забыли о Шармен. Потому что это ведь вы выпустили из вольера собак?

— Животные — не люди, — вздохнул Зорм. — Природа для меня — открытая книга. Я мог разговаривать с совами, барсуками… Представляешь, с барсуками! Они часами слушали меня, сидя на задних лапках. И уж тем более я умел говорить с собаками…

— Но Шармен ничего вам не сделала.

— Она меня видела. Правда, какую-то долю секунды… Ночью, в парке, она приняла меня за тебя и окликнула: «Серафен!»

Серафен почувствовал, как сердце замерло у него в груди и провалилось куда-то в пятки, потому что Зорм произнес его имя голосом Шармен.

— Впоследствии она могла об этом вспомнить, — продолжал Зорм, — узнать меня при встрече… Я не мог рисковать. — Он усмехнулся. — Надо же, столько натворить, чтобы избежать смерти, и вот тебе…

Серафен отвел взгляд и, отвернувшись, отошел от постели. Ошеломленный, бродил он по огромной комнате. Так вот какова правда, принесшая столько зла! Человек в припадке безумия истребляет свою семью. У другого человека нет иного выхода, кроме как убить первого, чтобы спасти его, Серафена, лежащего в колыбели…

Он остановился перед занимавшим угол комнаты большим столом. Он говорил себе, что сам, будучи сыном убийцы и потомком преступников, не имеет права судить поступки других. Скелет, обнаруженный на дне колодца, давил ему на плечи, как будто он выволок наверх труп и таскал его теперь за собой.

Серафен стоял, тупо уставясь на этот огромный стол, где в диком беспорядке были свалены самые разнообразные вещи. Вероятно, они накапливались здесь не один десяток лет, иногда чистые, иногда покрытые пылью, отжившие свой век: посудины с песком для просушки чернил, часы с выпуклыми крышками, исцарапанными от небрежного обращения, гравюры, изображавшие религиозные сюжеты, при одном взгляде на которые делалось не по себе, выцветшие фотографии надменных женщин и хитрых, сластолюбивых стариков, перочинные ножи, пуговицы от воротничков, потертые обручальные кольца, дамские зеркальца, пряди волос в медальонах, митенки, монокли — как будто десятки людей вытряхнули на этот стол содержимое своих карманов, прежде чем отойти ко сну. Весь этот невообразимый вещный хаос венчала роза ветров, выгравированная на фаянсовой плитке, и секстант, привинченный некогда в корабельной каюте.

И, словно по контрасту с этим беспорядком, перед просевшим, набитым соломой креслом оставался довольно большой кусок свободного пространства. Здесь, на аккуратно вытертой поверхности были расставлены по высоте несколько причудливых флаконов, отливавших мутно-радужным туманом, а перед ними — предмет совершенно неуместный в доме одинокого старого человека. Это была кукольная кроватка из орехового дерева, с высокими точеными ножками и блестящими шариками в изножье и изголовье — точная копия настоящей кровати — роскошная игрушка, изготовленная, наверно, более века назад. Она стояла на пластинке из какого-то матового металла, по-видимому, свинца.

На кровати лежала кукла — фигурка около тридцати сантиметров в длину, грубо вылепленная из горшечной глины, с нескладным туловищем, тонкими ногами и длинными, словно у обезьяны, руками. Две маленьких выпуклости на торсе изображали груди, а между ними, погруженные в глиняное тело, торчали собранные в пучок семь галстучных булавок с камнями разных цветов. Овальная голова, немного склоненная набок, только формой напоминала человеческую — ни глаз, ни носа, ни рта. Посреди лба была воткнута еще одна булавка с насаженным на нее кольцом, которое покоилось на кукольной головке, точно диадема, расплющивая ее своей тяжестью. Вставленный в кольцо аквамарин концентрировал лучи заливавшего комнату заходящего солнца и отбрасывал свет в синие глаза Серафена.

Он уже видел это кольцо. Но где, при каких обстоятельствах? Серафен не припоминал, чтобы когда-нибудь интересовался кольцами, и, однако, оно было ему знакомо. Шармен? Нет. Шармен не носила колец. И вдруг его осенило.

— Мари!

Серафен увидел ее, нарядную, свежую, будто майское утро, как она сидит, болтая ногами, на краю колодца, куда он хотел ее столкнуть. Тогда Мари держалась рукой за один из прутьев железной арки, а на пальце у нее было кольцо — то самое, которое искрится теперь на утыканной булавками кукле.

— Мари!

Серафену вспомнились боязливые перешептывания людей, с которыми он сталкивался в последние дни и еще сегодня утром на рынке в Форкалькье, эти слова предвещали беду: «Мари, дочь булочника из Люра… Говорят, у нее тиф… Ей кладут лед на голову… Ей сделали пункцию… Бедняжка долго не протянет… А жаль, такая красотка!»

— Мари! — прошептал Серафен.

Он сорвал кольцо с аквамарином и сунул себе в карман. Схватил глиняную куклу и раздавил в своих огромных ладонях. Иголки, которыми она была утыкана, вонзались ему в тело, но он не чувствовал боли — так же, как когда в него впивались клыки доберманов, потому что им вновь овладела разрушительная ярость. Бешенство захлестнуло Серафена. Он швырнул останки куклы на пол и топтал их ногами, потом бросился к умирающему, опрокинув по пути табурет. Но тут послышались чьи-то легкие шаги, и Роз Сепюлькр загородила ему дорогу.

— Нет! — крикнула она. — Только не ты! Ты не должен его убивать!

— Отойди!

Серафен хотел схватить ее за запястье и оттолкнуть в сторону, но девушка легко увернулась и отбежала к тому месту между стеной и опорой арки над очагом, где во всех деревенских домах — только руку протяни — хранятся ружья. Роз сорвала с гвоздя ружье, судя по тяжести, заряженное, и направила его в грудь Серафену. Она пятилась от него, шаг за шагом, а он, тяжело дыша, продолжал наступать.