Первое правило королевы - Татьяна Устинова

Альма, подумала Катя. Как хорошо. Значит, она жива? Может, мама тоже жива? И папа?

Или ее все-таки убили, и она попала в такой странный рай, где холодно, брешет собака и ангелы разговаривают неприятными громкими голосами?

— Да поднимайся ты, хорош валяться-то!! Давай шевелись, мне ехать надо!

Рывок — кажется, шуба затрещала, и рука, кажется, оторвалась, — и Катя очутилась на ногах.

— Да стой ты, не вались! И туда, туда иди! За забор. Мне выезжать надо!

— Я не могу за забор, — пробормотала Катя. — Меня… убьют.

— Пойди проспись, — посоветовал голос хладнокровно. — Убирайся, или собаку спущу.

— Альма, — спросила Катя, вспомнив. — Она жива, да?

— Пить надо меньше, — буркнул голос, — и закусывать. Поняла?

— Поняла, — согласилась Катя. — А Альма жива?

— Щас ты у меня помрешь, — пригрозил голос, но как-то так, что Катя нисколько не испугалась, потому что поняла, что убивать ее он не станет. Вот тот, который был сзади, действительно шел затем, чтобы ее убить. Она знала это точно.

— Будь осторожна, — сказал он откуда-то сверху.

— Я тут совсем ни при чем.

— Будь осторожна, — повторил он.

С кем?! С тобой?! Пока ты — самое страшное и непонятное, что есть в моей жизни. Все это страшное и непонятное началось с тебя — с того, что ты как будто по ошибке забрел в мою дачу, остался со мной до утра, а потом я обо всем узнала.

Он еще постоял, держа ее обеими руками, — словно она и вправду была ему нужна и важна, словно не только и не просто секс их связывал, но и еще что-то, — потом отпустил и, не говоря ни слова, вышел из кухни.

Инна потерла щеки. Короткая возня, шум, открылась и закрылась дверь.

Ушел.

— Ну и черт с тобой! — громко сказала она и прислушалась. — Черт с тобой!

Выплеснула из его кружки остывший кофе, сунула ее в раковину и пошла, везде зажигая свет, и так добралась до двери, заперла ее на все замки и вошла в кабинет.

Как только в кабинете вспыхнул свет, Инну пробрала дрожь.

Ни одной газеты на полу не осталось. Типографское поле от края до края исчезло. Она постояла, посмотрела, потом кинулась к дверям, распахнула их одну за другой и выскочила на крыльцо.

Никого. Нигде. Желтый свет лампы над крыльцом. Синий свет круглых шаров на дорожке. За сквозной решеткой еще один фонарь.

Никого. Охраняемая зона.

Мороз колол глаза.

Значит, он приходил за газетами.

Вот оно что.

— Мне туда нельзя, — стараясь быть очень убедительной, выговорила она, — меня там убьют. Хорошо, что калитка была открыта, я и не надеялась.

— Кто тебя там убьет? — насмешливо протянул голос. — Кому ты нужна, мочалка драная? Давай вали отсюда!

— Мне нельзя, — повторила Катя. — Меня убьют.

— Значит, туда тебе и дорога, — мрачно заключил голос. — Отойди с дороги!

Он куда-то делся, взревел мотор, и потоки света странно подвинулись и сместились. Машина, поняла Катя. Он сел в машину и собирается уезжать.

Я не могу тут остаться. Как только спасительные фары и сердитый голос скроются за поворотом снежной дороги, тот, кто шел за ней столько времени, непременно ее убьет.

Свет словно сконцентрировался и пригвоздил ее к лиственничному забору, она оказалась в середине желтого круга. Машина выпрыгнула из темноты и остановилась. Распахнулась дверь.

— Вы кто? — неожиданно близко спросил изменившийся голос. Был насмешливый и громкий, стал осторожный.

Катя сунула в карман заледеневшую руку.

— Довезите меня… куда-нибудь, — жалобно попросила ока, — до булочной. А там я сама. Только не бросайте меня, пожалуйста, не бросайте здесь!.. Он меня убьет.

— Катерина Анатольевна?..

Оттого, что он произнес ее имя — вместе с отчеством! — она чуть не упала в обморок.

— Я… я вас не знаю, — пробормотала она. Собака все лаяла, и свет бил ей в глаза. — Вы… кто?

— Как вы здесь очутились?!

Он подошел, хрупая снегом, и остановился на некотором расстоянии. Катя никак не могла его рассмотреть — свет был у него за спиной, и она видела только силуэт, огромный и темный на фоне подсвеченного фарами белого снега.

— Я пришла, — сказала Катя и вдруг поняла, что очень замерзла, так что губы почти не слушались. — Я случайно сюда забрела. Я даже не знаю, как… Правда.

— Вы… одна пришли?!

— Вы кто? — проскулила Катя. — А?

— Звоницкий Глеб. Вы не помните меня?

Катя в круге света потрясла головой — она теперь почти ничего не помнила, с тех пор как сознание стало отлетать от тела.

— Я служил начальником охраны у Анатолия Васильевича. Довольно долго. Неужели не помните?

Не помнила она никакого Глеба Звоницкого, начальника отцовской охраны!

— С вами… все в порядке?

— Да-а, — уверила Катя. — Папа умер, вы знаете?

Он помолчал. Собака лаяла, и машина урчала.

— Знаю.

— И мама умерла.

Он еще помолчал.

— Давайте-ка я вас домой отвезу, — решительно сказал он. — Садитесь, Катерина Анатольевна.

— Я не хочу домой, — перепугалась Катя. — Вы меня довезите просто… куда-нибудь, а там я сама.

— Вам надо домой, — повторил он настойчиво. — Давно вы ходите?

— Давно.

— Кто-нибудь знает, что вы ушли?

— Никого не осталось, — улыбнулась Катя. — Только Митька, но он пьет все время. Вы знаете моего брата?

Не отвечая, он взял ее под руку, ту самую, что раньше чуть не оторвал, и повел к машине. Она послушно шла.

— Садитесь.

В машине было просторно, как в сарае, и очень тепло. Светились какие-то приборы, радио пело, что «все, наверно, могло быть иначе, если б не эти ужасные пробки».

Катя прислонилась затылком к подушке и закрыла глаза. Ей очень хотелось, чтобы все было иначе.

Открылась дверь, машина качнулась, человек сел рядом и откинул с головы капюшон. Катя на него посмотрела.

Нет, все-таки она не могла его вспомнить — может, врет, что был папиным охранником? Он оказался большим — череп почти упирался в крышу, — то ли лысым, то ли бритым. Длинный нос, квадратные щеки, возраст определить невозможно. Может, тридцать, а может, пятьдесят.

— Вы кто? — спросила у него Катя.

— Катерина Анатольевна, придите в себя, — произнес он твердо. — У вас дома кто-нибудь знает, что вы ушли?

— У меня дома все умерли, — печально проговорила Катя. — А муж от меня ушел. К такой, знаете, с малиновыми волосами и двумя звездами на попе. Попа зеленая, а звезды серебряные. Он сказал, что ей негде работать и я должна отдать им квартиру. Она художник, ей надо рисовать. А вы правда у папы работали?

— Странно, что вы меня не помните.

— Не помню, — призналась Катя.

Машина проехала немного и остановилась. Он открыл дверь.

— Куда вы? — перепугалась Катя.

— Ворота закрыть. Не волнуйтесь.

И она послушно перестала волноваться и закрыла глаза. Она всегда была послушной девочкой. Он вернулся, сел, и машина тронулась.

— Почему вы решили, что за вами кто-то идет?

— Я слышала, — удивилась Катя. — Я слышала и знаю, что он шел, чтобы меня убить.

— Кому нужно вас убивать?

— Я не знаю. Мама сказала, что должна поговорить с Инной Селиверстовой, и ушла. А утром мне сказали, что она умерла. Вдруг ее убили?

— С кем?! С кем поговорить?!

— С Инной Селиверстовой. А вы ее знаете? Вы у нее тоже были начальником охраны?

Он покосился на нее.

— Послушайте, — вдруг сказал он, — неужели не помните? Вы были в восьмом классе, и вас отправили на практику в колхоз. У вас сразу же украли кроссовки и деньги, и я приехал вас забирать. Меня ваш отец послал.

Она смотрела на него как зачарованная — словно он неожиданно вернул то, что вернуться не могло никогда: летний луг, платье в горошек, отцовское плечо и запах березового полена.

— А как я вас учил на канат лезть? У вас должен был быть зачет по начальной военной подготовке. Мы учились разбирать «калаш» и лезть на канат.

— Что такое «калаш»?

— Автомат Калашникова. А однажды на Восьмое марта мы с мужиками вашей маме достали нарциссы, а оказалось, что у нее эта… как ее… аллергия на пыльцу. Она весь день плакала, чихала и благодарила нас за внимание.

Катя все смотрела.

— Вы Глеб Петрович, да?

Он с силой выдохнул.

— Да.

— Но вы потом куда-то делись.

— Меня перевели.

— Зачем?

— У нас так положено. Меня повысили в звании и перевели.

— Может быть, если бы не перевели, с папой бы ничего не случилось.

Глеб Звоницкий тоже был уверен, что, если бы он был рядом с губернатором, все вышло бы по-другому. Странно, что она об этом сказала, эта потерянная девочка, которую он помнил с бантами и нелепым «конским хвостом» на макушке — тогда все подрастающие красотки носили «конские хвосты».

Машина еле ползла между сугробами. Он не представлял, что ему теперь с ней делать, и тянул время.