Белый флаг над Кефаллинией - Марчелло Вентури

Капитан остановился у садовой калитки перед домом Париотисов. Он смотрел через шоссе, туда, где кончался берег и плотным, почти непроницаемым покрывалом расстилалось море, и испытывал такое же ощущение, как бывало в конце лета, во время загородных прогулок. Но здесь, на Кефаллинии, грусть не скрашивалась надеждой: он не увидит завтра крестьян, направляющихся к своим виноградникам на склонах холмов, не услышит запаха влажных бочек, припасенных в подвалах для нового урожая.

Здесь, среди поредевших виноградников, белеют площадки береговых и зенитных батарей, за деревьями притаились бронированные махины танков, а на полях и на лугах засели, выжидая, две армии.

Но особенно чужим было море: тоже предосеннее, оно не сулило никаких надежд на будущее — совсем мертвое, безмолвное и пустынное, без единого паруса, без дымка, без мачты.

Понтонных барж на нем больше не видно, это верно, но все пути отрезаны. Капитан вглядывался в море. Оно лежало мрачное под холодно мерцавшими звездами — уже не друг, а враг. Море замыкало Кефаллинию, точно огромная, неожиданно возникшая отвесная стена; всякая попытка бежать через нее немыслима. Оно держит их всех в плену на этом острове, приковало к узкой полоске скалистой земли, прижало спиной к горам. Никогда еще его безмолвное присутствие не таило в себе столько враждебности. Никогда еще теснота острова, его троп и лесов не ощущались так отчетливо, как сейчас.

Он остановился у садовой калитки перед домом Катерины Париотис, хотел вызвать ее в сад, посидеть с ней, поговорить. Но вдруг передумал. Ставни в ее комнате были прикрыты, сквозь щели едва пробивался слабый оранжевый свет — должно быть, от лампадки, горевшей под иконой. В доме стояла тишина, не слышалось ни шагов, ни голосов.

«О чем я буду с ней разговаривать?» — спрашивал он себя. Сегодня он не вынесет этого взгляда, так остро напоминающего взгляд Амалии (только еще более нежный, сострадательный), не сможет выговорить ни слова, хотя ему так много надо ей сказать. Если он будет просить у нее прощения, она опять его не поймет, как уже было не раз. Если заговорит о своем прошлом — о прошлом «завоевателей», она по-прежнему будет смотреть на него своими огромными влажными глазами и прощать.

А он нуждался сейчас не столько в ее сострадании, сколько в ее презрении и ненависти. Вот почему он не вошел в сад. Когда он уходил, у него было ощущение, будто он крадется на цыпочках, — покидает чужой мир, в который вторгся силой.

Он вернулся пешком в город. На пустынных улицах встречались лишь патрули, карабинеры и всадники. Жителей не было видно.

Звонкое цоканье конских подков — будто кто кидал в ночь искрящиеся куски железа — кружило по улицам.

На площади Валианос капитан остановился: было что-то бессмысленное в том, как, встречаясь на перекрестках и на площади, сновали взад-вперед патрули.

Он подошел к кафе Николино, — хотелось выпить рюмку настоящего узо, — но стеклянная дверь была заперта, а площадка на тротуаре, где обычно стояли столики, пустовала. Стало быть, Никола-малыш, плотно прикрыв окна верхнего этажа, тоже спит, а может, наблюдает в щелочку за патрулями.

Он оглянулся: за долгие месяцы гарнизонной жизни все вокруг стало таким привычным — и эта площадь Валианос с горсткой пальм под звездным небом, и кованые железные фонари прошлого века, и знакомый фасад здания штаба, и этот кусок тротуара, уставленный столиками, где они так часто пили и болтали (одни или с девицами синьоры Нины), глазели на прохожих и слушали дивизионный оркестр. Обычно бывало так: сначала — вечер в кафе, шутливый разговор, партия в бильярд; потом прогулка на мотоцикле вдоль берега моря: морские мельницы, подземный вулкан и, наконец, комната Катерины со старым комодом и облупившимся зеркалом…

Незаметно, понемногу, все это вошло в жизнь, стало неотъемлемой частью существования.

Он понял это только сейчас, накануне конца. «Станем ли мы, вернувшись к себе, скучать по Кефаллинии, как по родному дому? Не покажется ли нам второй родиной этот случайно обнаруженный средь моря, а потом покинутый остров?» — подумал он.

При мысли о возвращении в Италию он грустно улыбнулся: прежде надо свести счеты с морем и с солдатами подполковника Барге.

После вечерней стычки немцы засели у себя на позициях и молчат, точно их хватил удар. Но в действительности они начеку. Он чувствовал это даже сейчас. Чувствовал, что на него направлен полевой бинокль подполковника Ганса Барге и голубой сверкающий и равнодушный взгляд Карла, который наверняка следит за ним сверху, с холмов Ликсури, откуда недавно прогнали его, капитана Пульизи, и его артиллеристов.

Он зашагал по направлению к батарее; мысль о бинокле и о неотступном взгляде Карла приводила его в замешательство. Он старался выбросить ее из головы, убедить себя, что попросту смешно так остро на все реагировать.

Дойдя до деревянного мостика, он закурил и внимательно обвел взглядом склон Ликсурийского холма, но на горе было темно — ни пушек, ни огней. Под ногами журчал ручей, убегавший в сторону моря. Капитан облокотился о перила из обструганных бревен и вгляделся в сверкающие струйки воды, которые терялись из виду где-то по дороге к морю. Само море здесь, перед батареей, разгладилось, очистилось. От барж не осталось и следа. У капитана промелькнула мысль, что под этой гладкой водной поверхностью, наверное, остались немецкие солдаты, одетые в серо-зеленые мундиры, с автоматами на шее, и что сейчас они, словно резиновые куклы, широко расставив руки и ноги, медленно погружаются все ниже и ниже на дно, к вершинам подводных гор.

Это он их загнал туда, его береговые орудия. Эти нелепо шевелящиеся куклы — дело его рук.

Но никакого чувства удовлетворения от этого он не испытывал; наоборот, его не покидало тягостное чувство вины и физического отвращений, словно он разжевал какую-то мерзость.

С тех пор как на него надели военную форму, он впервые был почти уверен, что убил. При этой мысли его охватила щемящая тоска. Он отошел от перил.

«Надо двигаться, иначе можно задохнуться», — мелькнуло в голове. Он сознавал, что ему не быть ни героем, ни воином. Но теперь увидел, что не годится даже в командиры. Чем больше проходило часов, дней и ночей, чем больше происходило событий, тем лучше он понимал себя. Он был создан для скромной, бесцветной жизни обывателя, для прозябания в домашнем кругу, для бесславной карьеры гражданского инженера. Вот для чего он был рожден.

«Господа офицеры, нападение на немецкие баржи явилось с вашей стороны серьезной ошибкой».

«Господа офицеры, ведь находящиеся под вашим командованием солдаты готовы к бою, не так ли?»

Какой бессмыслицей казались сейчас эти слова, с которыми обратился к ним на совещании в штабе генерал!

Никогда он не сможет подавить в себе отвращение к этим утонувшим в море куклам. Впрочем, так же, как и его артиллеристы — простые парни, рожденные для того, чтобы обрабатывать виноградник или клочок земли. В эту минуту они наверняка тоже вглядываются в безмятежно спокойную гладь моря, с отвращением представляя себе, как погружаются на дно размокшие тела убитых ими людей, и тоже ловят в воздухе манящий запах родного дома. По-видимому, генерал знал обо всем этом, — потому-то он и созвал их на совещание.

Офицеры, молча заполнившие узкие коридоры, темные переходы и прокуренные комнатушки штаба, с удивлением обнаружили, что на совещание вызван весь младший и средний командный состав. «Чтобы потом всем вместе предстать перед военным трибуналом», — решил Альдо Пульизи.

— Вы полагаете, что, захватив инициативу, мы могли бы сладить с немцами? — спросил генерал. Голос его звучал откуда-то издалека, точно принадлежал другому человеку.

Альдо Пульизи пытался рассмотреть черты его лица, но в тени абажура они ускользали от его пристального взгляда, расплывались. Зато он хорошо видел его руки.

Они лежали на столе, в Центре светлого круга под лампой — неподвижные и такие белые, что казались почти прозрачными. Этот круг света в затененной комнате выделялся ярким пятном, и лежавшие в центре круга руки выглядели как восковые.

Офицеры ответили утвердительно. Тишина сменилась гулом голосов; приглушенный взволнованный гомон распространился по всем комнатам, по коридорам и переходам, до самого двора.

Руки генерала в светлом кругу под абажуром приподнялись, будто удивились такому ответу. Офицеры заговорили… Руки взметнулись, потом, неуверенные, снова легли на стол.

— Не обольщайте себя напрасными надеждами. Немецкая авиация нас бы уничтожила, — проговорил он. Но можно было подумать, будто говорят его руки.

Когда зазвучал хор протестующих голосов, руки напряглись, повернулись ладонями кверху. Потом, сжавшись в кулаки, ушли из светлого круга, отбрасываемого абажуром, и поднялись ко лбу генерала, куда-то вверх, в полутьму.