Часть той силы - Сергей Герасимов

– Вода была совсем не горячая!

– Не горячая? Посмотри, у меня на пальце волдырь! Это ты называешь не горячая?

– Что ты хочешь сказать? – спросила Валя.

– Я хочу сказать, что с людьми такого не случается. Если кожа не чувствительна к кипятку, это не человеческая кожа. Почему ты молчишь? Я прав? Не человеческая кожа!

Вот и все, – подумал он, – тебя, глупого, обманули еще раз. Чего ты ждал от нее? Того же, что и от любой другой: в каждых женских глазах есть тихое обещание стать единственной, самой лучшей, женщины обещают, сами не зная этого и даже не желая. На самом деле это ложь, как и все, что делают женщины; женщины сами есть универсальная форма лжи, спрессованная в форму человеческого тела – так же, как жуткая энергия может быть спрессована в маленький кусочек массы. Но здесь даже эта ложь возведена в квадрат – это тело не человеческое тело, и эта женщина не человек, а всего лишь…

– Уверяю тебя, я не глиняная баба, вроде твоего Защитника, – тихо сказала она, – я настоящая женщина из плоти и крови. Меня не лепили и не строили, меня родили папа с мамой в ночь любви – так же, как и тебя. Я та самая девчонка, которая мечтала о тебе столько лет назад. Которую ты даже не замечал. Просто с того времени многое изменилось. Коснись моей руки, и ты поймешь, что она настоящая. Ну не стесняйся, это всего лишь рука… Зачем ты это делаешь?

– Что делаю?

– Ты гладишь мою руку. Не останавливайся, это очень приятно.

– У тебя мокрое платье, – сказал он, – совсем мокрое. А ночью холодно.

Он сразу понял, что сказал ерунду, потому что ночи последних дней были жаркими; она тоже поняла, что он сказал ерунду, и что сам понял это.

– Значит, его надо снять, – сказала она о платье. – Помоги мне расстегнуть застежку сзади… О, у тебя сразу получилось. Говорит о большом опыте, да?

– Какой там опыт. Просто я был женат.

Она освободилась от платья и села ему на колени. Сейчас на ней были только узкие черные трусики.

– Разве я похожа на фальшивку? – спросила она. – Погладь здесь, еще немного.

– Мне кажется, что ты хочешь меня использовать.

– Как? Как я могу тебя использовать? Конечно, я попрошу тебя, чтобы ты увез меня отсюда.

– Ты уже попросила.

– Да, но я же не Б какое-то, чтобы ради этого с тобой переспать. И ты бы перестал себя уважать, если бы согласился только из-за секса.

– Так в чем же дело?

– Разве можно объяснить в чем дело? Секс ведь сам по себе не имеет значения, он заложен в наших телах на уровне химических реакций, в нем нет тайны, а есть лишь валентности и молекулярные связи. Важно другое: любовь, доверие, ответственность, забота. В этом тайна. Не стесняйся, смотри мне в глаза, это берет меня за душу, честное пионерское. Ты вылепил для себя Защитника, тебе теперь легче жить, а кто защитит меня? Я сейчас как котенок, выброшенный на улицу. Ты меня защитишь? Ты будешь моим защитником?..

– Сколько у тебя было мужчин?

– Семь. Считая тебя. С каждым последующим тайны становилось меньше. Это как постепенный переход из сада в пустыню. Ты идешь и ждешь, что увидишь оазис. А видишь лишь миражи. Ты будешь моим лучшим миражом, ладно?

– Тебе надо стихи писать.

– Да куда мне: всего-то образования – машиностроительный техникум. Женские стихи – всего лишь самолюбование. Или самоедство. Я до этого не опущусь.

– Только не притворяйся простушкой, – сказал Ложкин. – Мы необразованные, мы университетов не кончали, мы в жизни и книжки не прочли. Я ведь вижу, что это все не так, это только поза, правильно? Как бы ты ни притворялась, ты никогда не сможешь изобразить ту улыбку счастливой ослицы, которая приклеена к губам каждой второй деревенской девчонки, – и каждой третьей городской.

Ложкин поднялся и взял ее на руки. Он нес ее без малейшего напряжения.

– Ты очень сильный, – сказала Валя. – Куда ты меня несешь? Надеюсь, ты не собираешься выбросить меня из окна?

– А что, стоит попробовать?

Она прильнула головой к его плечу.

– На самом деле, это было бы лучше всего – для тебя. Нет, не стоит. Просто мне страшно и одиноко. И ты единственный нормальный человек, которого я знаю. Я пропаду, если ты мне не поможешь, понимаешь, я обязательно пропаду. Я еще молода, но натерпелась столько, что хватит на три с половиной жизни. А я еще хочу жить. И любить. И ты еще ни разу не поцеловал меня в губы… Видишь, они настоящие. Ты больше не сомневаешься?

– Нет.

– Я не дам тебе повода.

Он положил ее на спину и сам сел рядом, глядя на ее почти невидимое в темноте лицо.

– Я тебя совсем не вижу, – сказала она, – лишь черный контур на фоне яркой двери, нет, не нужно включать свет. Жаль, что не видно луны. У тебя нет какого-нибудь захудалого ночника или тускленькой настольной лампы?

– Ночник разбили – эти, – сказал он, – которые приходили.

– Понятно. Тогда хватит сидеть так; мне одиноко, когда я не вижу твоих глаз. Просто иди ко мне. Скорее. Летние ночи короткие, я не хочу знать и видеть то, что будет утром.

28. Утром…

Утром они поссорились, и она ушла.

Вначале было все хорошо, и Валя все-таки заварила свой крепкий чай в кружке. Впрочем, настроение у нее уже тогда было не очень, и она объяснила Ложкину, что видела плохой сон, о том, что бросается с моста головой вниз в ледяную воду, а потом медленно тонет и задыхается. Ложкин предположил, что в комнате было холодно и душно, а Валя резко ответила, что холодно и душно одновременно не бывает, и вообще, ей часто снятся такие сны. Потом он снова стал говорить о том мире, который начинается за дверью, но она прервала его, сказав, что ничего не желает об этом слышать. Если он не выбросит это из головы, она уйдет.

Он ответил, что не выбросит это из головы, никогда, и особенно по чужому совету. Тогда она сказала, что уйдет сразу же после того, как он спустится в подвал.

– Но почему? – не понял он.

– Если ты вернешься туда, ты меня потеряешь.

– Но почему же?

– Не думай, что я какая-нибудь Царевна-лягушка, нет. Хотя я себе на уме, конечно. Просто я хорошо помню, каким был твой дед. Ты будешь таким же. Он был сволочью и мерзавцем. Он стал таким не просто так, а потому что спускался в подвал. Там живет сила, которая меняет людей. Это страшная сила, очень страшная.

– Что он тебе сделал? – спросил Ложкин.

– Многое, чего ты не поймешь. И многое, что сможешь понять. Нам с братом нужны были деньги, мы хотели вырваться из этого городка. Ты знаешь, что такое жизнь здесь, в этом захолустье? Это отсутствие жизни, это форма смерти. Для мужиков единственное развлечение – напиваться в стельку, а женщины и этого лишены. Во всем городе нет ни одной нормальной школы, поэтому нам приходится расти тупыми, как скот. Мы не можем вырваться отсюда, потому что мы никому не нужны. Мы просто быдло, просто рабочий скот или сырье для тюрем.