Любовные похождения Джакомо Казановы - Джакомо Казанова

Пообедав и наскоро совершив все обряды, потребные для укрепления духа бедной моей маркизы, я отправился к банкиру и выправил вексель на сто луидоров в Лионе на имя г-на Боно, и отослал ему с уведомлением, что ему надлежит деньги эти выплатить Пассано в обмен на мое письмо, кое Пассано должен предъявить для получения ста луидоров в тот самый день, каковой будет означен в письме. Если он представит его после означенного дня, то в уплате следует отказать.

Предприняв это, я написал Боно нижеследующее письмо, которое Пассано должен был ему вручить:

«По предъявлению сего уплатите г-ну Пассано сто луидоров, если вам его представят сегодня, 30 апреля 1763 года. По истечении этого срока распоряжение мое теряет силу».

С письмом в руке я вошел в комнату этого предателя, которому за час до того скальпелем продырявили пах.

– Вы – предатель, – говорю я ему. – Г-жа д’Юрфе не стала читать ваше письмо, но я прочел его. У вас есть выбор, но делайте его побыстрее, ибо я спешу. Либо вы немедленно перебираетесь в больницу, нам тут таких болезней, как у вас, не надобно, либо через час отправляетесь в Лион и едете без остановок, ибо даю я вам всего шестьдесят часов на сорок перегонов. В Лионе вы немедля относите г-ну Боно сие письмо, и он по предъявлению его уплатит вам сто луидоров – я вам их дарю; потом делайте что хотите, ибо у меня вы больше не служите. Я вам дарю карету, что мы выкупили в Антибе, и вот еще двадцать пять луидоров на дорогу. Выбирайте. Но учтите, что, если вы предпочтете больницу, я вам заплачу лишь за месяц, ибо сей же час прогоняю вас со службы.

Поразмыслив немного, он объявляет, что поедет в Лион, хоть и рискуя жизнью, ибо сильно болен. Тогда я позвал Клермона, чтоб он собрал его вещи и упредил трактирщика, что постоялец съезжает, – пусть немедля пошлет за лошадьми. Потом дал я Клермону письмо к Боно и двадцать пять луидоров, дабы он вручил их Пассано прямо перед отъездом, как увидит, что тот сел в карету. Покончив с сим предприятием, я отправился к любимой. Мне надо было о многом переговорить с Марколиной, в которую, я чувствовал, день ото дня все сильнее влюблялся. Всякий день она твердила мне, что ей, чтобы быть совершенно счастливой, еще бы понимать по-французски да иметь хотя тень надежды, что я возьму ее с собой в Англию.

Я ей того не обещал, и мне становилось грустно при мысли, что придется расстаться с сей девицей, исполненной любострастия и обходительности, которую врожденный темперамент делал ненасытной в постели и за столом: она ела, как я, а пила еще больше. Она от души обрадовалась, что я отделался от брата и от Пассано, и заклинала хоть изредка брать ее в комедию, где ей льстило, что все непременно хотели знать, кто она такая, и сердились, что я запрещаю им отвечать. Я обещал пойти с ней на следующей неделе.

– Ибо нынче, – сказал я, – я все дни напролет занят одной магической операцией, в коей понадобится мне твоя помощь. Я одену тебя мальчиком, и в таком виде ты предстанешь перед маркизой, с которой я проживаю, в назначенный мною час и вручишь ей письмо. Достанет у тебя храбрости?

– Конечно. Ведь ты там будешь?

– Да. Она с тобой заговорит, но поелику по-французски ты не говоришь, то ответить не сможешь и сойдешь за немого. Так в письме и будет сказано. Еще там будет написано, что ты поможешь ей и мне в купальне; она примет твои услуги, и в тот час, как она велит, ты разденешь ее догола, разденешься сама и разотрешь ее от носков до бедер, не более. Пока ты в ванне будешь все это с ней проделывать, я скину одежду и крепко обниму маркизу, а ты будешь на нас лишь смотреть. Когда я от нее отстранюсь, ты ласковыми ручками своими омоешь любовные места ее и вытрешь насухо. Потом ты окажешь мне ту же услугу, и я хорошенько обниму ее второй раз. После второго раза ты опять омоешь сперва ее, потом меня и покроешь флорентийскими поцелуями[117] инструмент, коим я недвусмысленно выкажу ей свою нежность. Я обниму ее в третий раз, и тут ты послужишь нам, лаская обоих до конца поединка. Тогда ты в последний раз совершишь омовение, вытрешь нас, оденешься, возьмешь то, что она тебе даст, и вернешься сюда. Через час я приду к тебе.

– Я все сделаю, как ты хочешь, но знай, мне это будет стоить дорого.

– А мне? Я ведь буду хотеть целовать тебя, а не старуху, которую ты увидишь.

– Она и впрямь старуха?

– Скоро семьдесят стукнет[118].

– Так много? Мне жаль тебя, бедняжка Джакометто. А после ты придешь, и мы будем ужинать и спать вместе?

– Ну конечно.

– В добрый час. <…>

Безудержной откровенностью и безмерной самовлюбленностью Казанова из авантюрной жизни очаровательного плута создал сюрреально громадную историю о неотразимом соблазнителе. Так он стал легендой. Но Казанова жил на самом деле. И сам написал свои мемуары. Он был естественным сыном жизнерадостного восемнадцатого века…

Я заказал для Марколины короткую зеленую бархатную курточку и такие же кюлоты, купил ей зеленые чулки, сафьяновые туфли и перчатки того же цвета, зеленая сетка на испанский манер с длинной кисточкой сзади скрыла ее пышные черные волосы. В этом костюме она была столь восхитительна, что, случись ей пройти по улицам Марселя, за нею увязалась бы толпа мужчин, ведь женскую ее сущность было видно за версту. Прежде чем отправиться на ужин, я отвез ее, одетую в женское платье, к себе, дабы показать, где ей спрятаться в моей комнате после операции в тот день, когда мне предстояло ее производить.

В субботу с обрядами было покончено, и я через оракула назначил перерождение Серамиды на вторник на часы Солнца, Венеры и Меркурия, что в планетарной системе алхимиков идут один за другим, если верить Птолемею. То должны были быть девятый, десятый и одиннадцатый час дня, ибо во вторник первый час принадлежит Марсу. В начале мая час длится шестьдесят пять минут; и читателю, пусть он и не алхимик, очевидно, что я должен был совершить сие деяние с г-жой д’Юрфе с полтретьего до без пяти шесть. В понедельник, едва наступила ночь, повел я в час Луны г-жу д’Юрфе на берег моря, сопровождаемый Клермоном, каковой нес ларец весом в пятьдесят фунтов. Убедившись, что за нами никто не следит, я сказал г-же д’Юрфе, что время пришло, и велел Клермону поставить ларец на землю и дожидаться нас в карете. Мы проговорили подходящую случаю молитву Селене и швырнули ларец в море – к великой радости г-жи д’Юрфе, но еще большей моей, ибо в преданном морю ларце покоилось пятьдесят фунтов свинца. Другой был в моей комнате, укрытый от нескромных взоров. Воротившись в «Тринадцать кантонов», оставил я маркизу, сказав, что ворочусь в гостиницу после того, как вознесу благодарность Луне в том самом месте, где семикратно поклонялся ей.