Любовные похождения Джакомо Казановы - Джакомо Казанова

– Завтра я вам ее вручу.

– Буду премного вам обязан.

За нами пришли, увели нас из спальни, и два часа мы провели за общей беседой: великий поэт блистал, веселя своих гостей, и снискал шумные похвалы; хоть был он язвителен, а порою желчен, но, постоянно посмеиваясь, вызывал одобрительный смех. Жил он, ничего не скажешь, на широкую ногу, только у него одного хорошо и кормили. Было ему тогда шестьдесят шесть лет, и имел он сто двадцать тысяч ливров дохода.

Литераторы во Франции восемнадцатого века нередко становились промышленниками или филантропами, например, Вольтер или Бомарше.

Сильно заблуждаются те, кто уверял и уверяют, будто он разбогател, обманывая книгопродавцев. А вот книгопродавцы, напротив, вечно обманывали его, за выключением Крамеров, коих он обогатил. Он дарил им свои сочинения, и потому они повсеместно расходились. Когда я там был, он подарил им «Принцессу Вавилонскую», прелестную сказку, каковую написал он в три дня.

Мой эпикуреец-синдик зашел за мной, как обещал, в «Весы». Он привел меня в дом, что по правую руку на соседней улице, поднимающейся в гору. Засим представил он меня трем девицам (две из них были сестрами), созданным для любви, хоть и не писаным красавицам. Ласковый, учтивый прием, умные лица, искренне веселый вид. Полчаса перед ужином прошли в разговорах благопристойных, хотя и вольных, но за ужином синдик задал такой тон беседе, что я понял, что случится потом. Под предлогом изрядной жары мы, дабы насладиться прохладой, зная наперед, что нас никто не потревожит, разделись почти до природного нашего состояния. У меня не было причины не последовать примеру всех четверых. Какая оргия! Столь бурно мы веселились, что, продекламировав «Игрек»[94] Грекура, я почел своим долгом растолковать каждой девице в свой черед, в чем смысл наставления: «Gaudeant bene nati»[95].

Он не только бежал за всеми женщинами, каждой второй залезая под юбку, вставая со стула, чтобы увидеть в вырезе обнаженные груди, но и все его знакомые и друзья сводничали для него.

Я видел, что синдик гордится подарком, что преподнес в моем лице трем девицам, – как я приметил, те, видно, с ним беспрестанно постились, ведь вожделел он только в уме. То же чувство благодарности принудило их в час пополуночи помочь мне кончить, в чем я воистину испытывал нужду. Я целовал по очереди шесть прекрасных ручек, снизошедших до сего дела, унизительного для всякой женщины, что создана для любви, но не может исполнить свою роль в разыгранном нами фарсе: ведь, любезно согласившись пощадить их, я, подбадриваемый сластолюбивым синдиком, оказал им ответную любезность. Они без конца меня благодарили и донельзя обрадовались, когда синдик пригласил меня прийти завтра.

Но я и сам тысячекратно изъявил свою признательность, когда тот проводил меня обратно. Он сказал, что самолично воспитал всех трех девиц и что я первый мужчина, с которым он их познакомил. Он просил меня по-прежнему соблюдать осторожность, дабы они не забеременели: несчастье сие будет для него губительным в столь строгом и щепетильном в этом отношении городе, как Женева.

Утром написал я г-ну де Вольтеру послание белыми стихами, кои потребовали от меня более сил, чем если б они были рифмованные. Я отправил их ему вместе с поэмой Теофило Фоленго[96] и совершил тем самым ошибку: я должен был предугадать, что она ему не понравится. Затем я сошел вниз, к г-ну Фоксу, куда пришли два англичанина и предложили мне отыграться. Я спустил сто луидоров. После обеда они уехали в Лозанну.

Поелику синдик поведал мне, что девицы небогаты, я пошел к ювелиру, дабы расплавить шесть золотых дублонов, из коих сделать три шарика, по две унции каждый. Я уже знал, как поднесу их им, ничуть не обидев.

В любви он не был счастливым баловнем, случайным дилетантом. К сближению с женщинами он относился так, как серьезный и прилежный художник относится к своему искусству. Мудрено ли, что ему удавалось достигнуть иногда высокого совершенства.

В полдень я пошел к г-ну де Вольтеру, он никого не принимал, но г-жа Денни меня утешила. Она была умна, начитанна, был у нее вкус, но без заносчивости; и она была заклятый враг прусского короля. <…> Она просила меня рассказать, как я бежал из тюрьмы, и я обещал исполнить ее желание в другой день.

Г-н де Вольтер к столу не вышел. Он появился только к пяти, держа в руке письмо.

– Знаете ли вы, – спросил он меня, – маркиза Альбергатти Капачелли[97], сенатора из Болоньи, и графа Парадизи?

– Парадизи не знаю, а г-на Альбергатти только в лицо и понаслышке, он не сенатор, а один из сорока, уроженец Болоньи, где их не сорок, а пятьдесят.

– Помилуйте! Что за головоломка?

– Вы с ним знакомы?

– Нет, но он прислал мне пьесы Гольдони, болонские колбасы, перевод моего «Танкреда» и намерен навестить меня.

– Он не приедет, он не так глуп.

– Не глуп? Ужели глупо ездить ко мне с визитами?

– Я говорю об Альбергатти. Он знает, что повредит во мнении, кое, быть может, вы составили о нем. Он уверен, что, если навестит вас, вы распознаете его ничтожество, и прощай иллюзии. Впрочем, он добрый дворянин с доходом в шесть тысяч цехинов и театральный поклонник. Он изрядный комедиант, сочинитель комедий в прозе, не способных рассмешить.

– Знатный титул. Но как это пятьдесят и сорок?

– Так же, как полдень в Базеле в одиннадцать[98].

– Понимаю. Как в вашем Совете Десяти семнадцать[99].

– Именно. Но проклятые сорок в Болонье – другое дело.

– Почему проклятые?

– Они не облагаются податями и посему вершат любые преступления, а потом покидают страну и живут себе на доходы.

– Это благодать, а не проклятие, но продолжим. Маркиз Альбергатти несомненно литератор.

– Он хорошо пишет на родном языке, знает его изрядно, но утомляет читателя, ибо слушает одного себя, и притом нелаконичен. К тому же в голове у него пусто.

– Он актер, вы сказали.

– Превосходный, коли играет свое, особенно в роли любовников.

– Красив ли он?

– На сцене, но не в жизни. Лицо невыразительное.

– Но пьесы его имеют успех.

– Отнюдь. Их освистали бы, если б поняли.

– А что вы скажете о Гольдони?

– Это наш Мольер.

– Почему он именует себя поэтом герцога Пармского?

– Чтобы обзавестись каким-нибудь титулом, ибо герцог о том не ведает[100]. Еще он именует себя адвокатом, но он только мог бы быть им[101]. Он хороший комик, вот и все. Я с ним в дружбе, и вся Венеция это знает. В обществе он не блещет, он безвкусен и приторен, как мальва.