«Рубин» прерывает молчание - Богдан Петецкий

Я встал, расправил кости и прошел в кабину трансера. Мота, увидев меня через объективы камер, буркнул что-то и умолк.

Я проглотил кусок концентрата и перед следующим глотком сказал.

День начался внезапно, как на Второй. Но пейзаж, который он открыл, был для нас совершенно новым. Горы остались далеко позади. Насколько хватало взгляда, расстилалась слегка волнистая равнина, равномерно заросшая щетинистой травой. Изредка на расстоянии примерно двухсот метров друг от друга росли деревья. Это значит — что-то, что трудно было назвать иначе, хотя с настоящими деревьями они имели мало общего. Они выглядели как воткнутые в землю огромные и сильно вылинявшие страусовые перья. Их кроны, или скорее оперения, производили впечатление легких и развевающихся, но когда, проезжая под такой свисающей кистью, я провел по ней ладонью, на рукавице, сделанной из жаропрочного стекловолокна осталась глубокая царапина.

Из-за горизонта блеснул солнечный диск.

Я проехал еще несколько десятков метров и увидел в зеркальце, что Мота подает мне какие-то знаки. Я оглянулся. О по-настоящему подходящему месту нечего было и мечтать. Я высмотрел немного сбоку от направления движения два плоских горба, непосредственно соседствующих друг с другом.

Не раздумывая особенно, я свернул в их сторону, и введя машину в мелкое углубление между ними, остановился. Не прошло и полминуты, как что-то слегка ударило в зад вездехода, подтолкнув его на несколько сантиметров. Мота, по всей видимости, был сыт по горло знакомством с местной травой.

— Кто спит первым? — спросил он, свалившись в кресло рядом со мной.

— Чего ты ждешь? Еще несколько часов, — я машинально посмотрел на небо, — и мы будем прощаться с этим очаровательным уголком. Ты уже сонный?

Он покачал головой. Это могло означать, что ему вообще расхотелось спать, если бы такая интерпретация не была явным нонсенсом.

— Мы двинемся около полуночи, — сказал он наконец. — Осталось всего двести пять — десять километров. Ближе чем в пятидесяти и так не оставим имущество. Значит, спешить некуда. Я отосплю свое… с надбавкой!

— Откуда ты знаешь, что как раз двести пятьдесят?

Вместо ответа он только передвинулся в кресле, открывая пульт, за которым сидел.

Его устилали листки пленки, наброски и один цветной прямоугольный лист, в котором я узнал старую карту Третьей.

— Наброски, — пояснил он. — Все сходится. Ни один картограф не сделал бы это лучше… по памяти.

— Посмотрим сначала, как далеко этой памяти хватает. Если они хотели ускорить шутку, то не могли фальсифицировать трассу с первых километров. Мы слишком рано обнаружили бы, что в траве пищит. А в той траве, — я описал рукой широкую дугу, — может многое пищать.

— Пока тихо, — ответил он, — за исключением одного этого места.

Я управился с кубиком концентрата, напоминающего прессованный камыш и движением головы показал на карту.

— Как мы войдем в город?

Он повернулся в прежнюю позицию, заслоняя собой пульт. Минуту он вглядывался в какую-то точку на разрисованном от руки листке пленки, потом вздохнул.

— Умеешь плавать? — спросил он равнодушным тоном.

Я кивнул.

— Умею! А так же нырять, взбираться на скалы и ездить на велосипеде. Знаю дзюдо. Зато не умею летать! Не могу также стать невидимым!

Он поднял голову и искоса посмотрел на меня.

— Думаю, тебе и не понадобится плыть…

— Во всяком случае, мы уже знаем, что я пойду в город, — сказал я. — Согласен! Так и должно быть, но не думаю, что ты должен будешь ждать в пятидесяти километрах. В случае чего, это уменьшит шансы… и речь идет не обо мне. То есть не только обо мне, — поправился я. — Там есть река, правда?

Я наклонился и стал искать место на карте, которое участники второй эмигрантской экспедиции выбрали для основания поселения.

— Даже две… — он провел пальцем вдоль линии, переходящей в большое пятно. Оно обозначало море или скорее большое бессточное озеро. Недалеко от устья река образовывала вилку, охватывая небольшой клочок суши. В этой дельте располагался Город.

— Всегда одно и тоже, — сказал я. — От первого городища, заложенного на каких-то болотах, через поселения на сваях, да замков и крепостей, прицепившихся к каким-то «орлиным гнездам». Если бы это я должен был построить поселение, до которого никого не хотел бы допустить из тех, кому этого захочется, я выбрал бы что-нибудь этакое… — я оглядел окрестности. — И даже нет, — продолжал я. — Должно быть более плоско. Идеально плоско. Вода затрудняет доступ, но создает и нежелательные возможности ловкачей, оснащенным, скажем скафандрами. В горах легко найти укрытие, ущелье, хотя бы скальную расселину и подойти так, чтобы даже птицу не вспугнуть. А на равнине? Разве что под землей… — Я замолчал. У меня появилась одна мысль.

— Если бы применить крота… — пробормотал я.

— Значит, можно под землей?

— Нельзя, — ответил я сам себе. Они должны быть начеку… не перед нами, конечно же, но перед собственными соседями, не лишенными темперамента, если судить по тем, которые сейчас развлекают Фроса рассказами о путешествиях во времени. Кроты применяются сотни лет. Наверняка о них не забыли. Но по этим рекам ведь время от времени что-нибудь плывет? Какие-нибудь деревья, ветки… ведь они должны иметь лодки…

…парусные, — прорычал Мота. — Вроде бы у них много парусных лодок. Такое хобби!

— Прекрасное хобби, — сказал я с удовольствием. — Особенно для кого-то, кто в белый день, лежа брюхом вверх на борту и насвистывая старое танго, позволил бы ветру нести себя прямо к пристани.

— Не обязательно день, — буркнул Мота, — на воде приятнее всего бывает вечерами.

— Ты прав. Да, это мысль!

— Вот именно. Как раз по этому я пришел к выводу, что ты не должен будешь плыть.

— Ничего. Я забыл тебе сказать, что полжизни провел под парусом…

— Я сразу догадался, — заметил он. — Как только как следует подует, ты дичаешь. Я заметил это во время последней бури…

— Или ты идешь спать, — проворчал я, — или я возвращаюсь в вездеход!

— Не возвращайся, — сказал он с ноткой сожаления в голосе. — Разбуди меня на закате. Мы поужинаем и снова поговорим немного…

7.

Ночь была светлой, как на северном побережье Норвегии в конце мая. С первых минут езды я не трогал ноктовизора. По небу двигались молочно-белые облака, почти неразличимые днем возвышения вырастали немного выше, в воздухе блуждал слабый горьковатый аромат, словно бы от винного уксуса. Два или три раза из-под колес вездехода вырывались какие-то небольшие животные.

Шел четвертый час, когда достигнув вершины очередного горба, я увидел перед собой поперечную направлению езды беловатую линию. Я резко затормозил, зажигая одновременно сигнал на сигнализационной таблице позади машины.