О таком не говорят - Патриция Локвуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Все здесь, с тобой, – сказала она малышке и добавила во внезапном озарении: – Собачка тоже пришла», – и положила вялую ручку на свои лохматые темные кудри, и малышка в ответ погладила ее по голове: Я знаю.
• • •Ее брат склонился над больничной койкой и запел на ухо малышке «Восход, закат», его голос сперва был насмешливым, а потом – безупречно серьезным, потому что малышке понравилась его песня, конечно, она ей понравилась, ведь малышка не знала разницы между шуткой и красотой.
• • •Ее лицо сияло, как луна, кости которой оделись в мягкую плоть, ее красивые синие глаза стали огромными как никогда, словно все, что можно было увидеть, вот-вот подойдет к завершению. Это называлось смещением жидкостей – одна из тех редких, случайных жемчужин больничного языка, что иной раз сверкают в пыли. Ей представлялись гелевые светильники, вязкий плеск морских волн, летящие на юг стаи птиц, видеоролик с закатами в замедленной съемке, муравьи на разлившейся черной патоке, сладость растекшейся информации, то, что случилось давным давно – на Земле и в наших ртах – с гласными звуками. Она думала о русле лесного ручья, о сестре, накрывшей брата своим крошечным детским телом, защищая его от того, что роилось снаружи, от жалящего золотого жужжания, что пыталось вобрать их в себя, пока все их внутри не исчезло бы без следа. Пока они оба не превратились бы в чистую моторику, в саму идею движения.
• • •В портале какой-то заключенный просил запостить картинку с «ДВИЖЕНИЕМ! Я просидел в одиночной камере уже 23 года и три дня. Ощущение, как будто живешь в нарисованном натюрморте; это не жизнь, это существование, застывшее на одном месте. Здесь почти нет движения. Я хочу видеть, как что-то движется. Машины на ночном шоссе, полосы света от проносящихся мимо горящих фар. Или текущий ручей, водопад, что угодно, лишь бы в движении. Может быть, снегопад? Все что угодно, В ДВИЖЕНИИ!» За окном падал снег, выполняя его запрос, каждая из снежинок была первой снежинкой – первой снежинкой метели всего, что есть.
• • •На следующий день после праздника в палате было темно. В палате пахло человеческим молоком, магазинным печеньем и сладостью детской макушки. Все остальные ушли на завтрак, ее сестра уснула – свалилась почти без сознания – на кушетке в углу. Она свернулась калачиком рядом с малышкой на больничной койке. Она держала малышку за руку и ждала слабого розового шевеления в ладони – рукопожатия поникшей лилии. Она гладила судорожно колыхавшуюся спинку – как это непросто: протащить бренное тело сквозь еще один день – и водила кончиком пальца по новым пятнам румянца на лбу малышки. Она наклонилась над крошечным тельцем и прошептала: «Ты будешь красивой, как мама». Мгновение было настолько пронзительно чистым и исполненным смысла, что его надо было хоть чем-то перебить, и она взяла телефон и принялась рассматривать фотографии Джейсона Момоа, все время думая про себя: сучка ты, сучка, а если это случится, пока ты рассматриваешь фотографии Джейсона Момоа?!
• • •Медсестра перевернула малышку на спину и посветила ярким фонариком ей в глаза, и потом они не раз задавались вопросом: может быть, именно этот свет и открыл ей дорогу, подогнал лифт и увез ее прочь. Уровень кислорода на мониторе стремительно убывал, и все собрались в палате. Музыку, крикнула ее сестра, и она в отчаянии всплеснула руками. Что включить, что поставить? Какую музыку ставят, когда кто-нибудь умирает? Имя вспыхнуло в голове – может быть, потому, что ей вспомнилась надтреснутая коробка из-под кассеты на полу маминой машины; может быть, потому, что в мозгах крепко засела реклама сборников «Чистое настроение» вместе с изображением морских волн; может быть, потому, что недавно она прочитала статью о неожиданном новом взлете ее популярности, – как бы там ни было, у нее в голове вспыхнуло имя Энья.
• • •Шесть месяцев и один день от роду. Все сосредоточилось в этом одном дополнительном дне, перелившемся через край. Это было не страшно, совсем не страшно. Медсестры подняли малышку с койки, чтобы родители подержали ее на руках – напоследок, еще один раз. Ее голова запрокинулась, ротик чуть приоткрылся, словно готовясь попить; ее губы сделались нежно-лиловыми, как кончики пальцев в сильный мороз. Все собрались вокруг и произносили спонтанные речи, держась за ее ручки и ножки. Как ни странно, но чаще всего они повторяли – вновь и вновь, непрестанно, – что она молодец и отлично справлялась.
Медсестры ввели ей морфий и лоразепам через пятку – как в древнегреческом мифе. Как будто во всех остальных частях тела она была неуязвимой, бессмертной. Ик, ик, ик, сказала малышка, слабое напряжение «я есть» держалось сколько могло. «Ты молодец, ты отлично справлялась», – повторяли они вновь и вновь, до самого конца.
• • •Никто из них никогда раньше такого не видел. Все застыли, словно в благоговении – никто не откашливался, прочищая горло, никто не чесал ногу об ногу, – и лишь лежавший на подушке телефон, который, кажется, перемкнуло, продолжал играть: «Уплывай, уплывай, уплывай».
• • •Мама и папа малышки срезали с ее макушки две прядки волос, те самые озорные завитушки, как у Гринча в известной гифке.
• • •Их мама поменяла малышке подгузник, ее руки, менявшие подгузники малышам уже тысячу раз, помнили, что надо делать, и исполнили все в совершенстве. Священник уже приходил – с целой мессой, упакованной в маленький чемоданчик, – но именно мамино действие стало священным обрядом, превратившим палату в храм и испившим святое вино, именно мамино действие впустило в мир золотой свет. Все известные ей шутки о детских подгузниках растаяли в воздухе благоуханием ладана.
• • •Две медсестры обтерли малышку влажными губками, воркуя над ней, словно она была еще жива. «Ты такая хорошая, – говорили они. – Такая славная девочка. Перевернись на животик, мы потрем тебе спинку». Потом они обе просунули ладони ей под затылок и подняли ее на руках, и вот она глядит в потолок – ее знание наконец сделалась легким, – она впервые глядит в потолок. Она сама держит голову! – воскликнули они хором. Она спит, как все люди!
• • •Она пела на ухо малышке, пока ее обмывали, потому что малышкин слух ощутимо висел у них над головой, как большой бронзовый колокол, теперь замолчавший. Странно, но ей почему-то не вспоминалось ничего, кроме самых популярных напевов, хитов, звучащих из каждого утюга, спортивных гимнов на стадионах – песен, которые ты оставляешь играть, пробежавшись по радиостанциям мимо вопящих радиопроповедников, и вся
