ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ - User

Чехова уже СВЕТИЛОСЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПУШКИНА, его возвращающего к жизни,

спасающего от отчаяния ЧАРУЮЩЕГО СЛОГА.

С особым благоговением прикасалась я к пушкинскому однотомнику, бережно

перелистывая лощёные, желтоватые, как будто покрытые воском страницы, с

наслаждением вдыхая источаемый ими аромат.

Он был удивителен и наполнял душу неизъяснимым восторгом. Наверное, это был

аромат века, в котором жил Пушкин.

Может быть, это был аромат его любимого Михайловского, где няня рассказывала

ему сказки.

Это был запах трав, сада и сеней, где всё пропахло антоновкой. Пушкин очень

любил яблоки и даже иногда подписывал свои письма шутливо: «Яблочный пирог».

Листая эту книгу, можно было постоянно открывать для себя о Пушкине нечто

НОВОЕ.

Например: Пушкин никогда не был старым и навсегда остался молодым.

Пушкин был самым близким, родным человеком для царя Петра Первого, потому

что дед Пушкина – арап Ганнибал был любимцем царя, его лучшим помощником и в жизни

и в бою.

Когда Пушкин вырос, он узнал свою родословную, сам очень полюбил императора Петра

и написал о нём в поэме «Полтава» с гордостью и с любовью:

Пирует Пётр. И горд и ясен,

103

И славы полон взор его.

И царский пир его прекрасен.

При кликах войска своего,

В шатре своём он угощает

Своих вождей, вождей чужих

И славных пленников ласкает,

И за учителей своих

Заздравный кубок поднимает.

Неожиданным гордым восторгом переполнялась грудь при чтении этих строк.

Не меньший восторг сопричастности к милосердию вызвал у меня однажды жест тётки

Марьи, нашей односельчанки.

На глазах у детей и взрослых она щедро напоила колодезной водицей дрожащих от страха

и от жажды, испуганных и чумазых немцев со сбитого нашими зенитчиками, обгоревшего

самолёта.

Их привезли наши ополченцы в совхоз на машине-трёхтонке, лишь только приземлился

подбитый вражеский бомбардировщик вблизи наших домов.

Женщина из русского селения, чей сын с начала войны пропал без вести, каким-то

внутренним чутьем знала, как поступают с пленными ВЕЛИКИЕ.

В ней, наверное, живо было то чувство, о котором знал Пётр Первый и учил, что с

побеждённым врагом нужно поступать милосердно.

А Пушкин сумел сказать об этом просто и красиво: «В шатре своём Он угощает своих

вождей, вождей чужих и славных пленников ласкает, и за учителей своих заздравный кубок

выпивает…».

Пушкин умел нежно, душевно разговаривать с природой, со всем окружающим:

«Простите, мирные дубравы…», «Прости, Тригорское, где радость меня встречала сколько

раз!»

Он обращался к зелёной поросли : «Здравствуй, племя младое, незнакомое!»

А потом писатели придумали, что он обращается к потомкам. Но если он и вправду

здоровается с нами из девятнадцатого века, то и мы должны его слышать и отвечать поэту:

«Здравствуйте, дорогой Александр Сергеевич!» Это так просто и понятно.

И я говорила ему в Душе своей:

«Здравствуйте, дорогой Александр Сергеевич!»

Мои догадки, что поэт слышит, когда с ним разговаривают, подтвердил, спустя годы,

великолепный знаток пушкинского творчества, ангел-хранитель музея Пушкина под небом – в

Михайловском – Семён Степанович Гейченко.

Он рассказывал: « Если выйдешь на окраину села и крикнешь: «Александр Сергеевич!

А-у-у!»,– он ответит: «А-у-у, иду-у-у»»

Для меня это было и осталось истиной.

Но кое-кто из нынешних писак называет Гейченко «великим мистификатором» лишь за

то, что директору Пушкинского музея дано было видеть и слышать больше, чем кому- либо.

В детские годы, когда рядом шла война, я, читая пушкинскую «Полтаву», думала, что

если бы в наше время жил Пётр Первый, он бы быстро победил фашистов.

Сердце загоралось неведомой отвагой при чтении строк:

Горит восток зарёю новой

Уж на равнине, по холмам

Грохочут пушки. Дым багровый

Кругами всходит к небесам

Навстречу утренним лучам.

И се – равнину оглашая

Далече грянуло УРА:

Полки увидели Петра.

104

И он промчался пред полками,

Могущ и радостен, как бой.

Он поле пожирал очами.

За ним вослед неслись толпой

Сии птенцы гнезда Петрова…

Птенцом гнезда Петрова виделся мне и Пушкин, сумевший настолько точно и прекрасно

нарисовать вдохновенный облик императора, который таким именно и был наверняка, ибо

Пушкин умел видеть то, что было задолго до его рождения.

Такой вот император и нужен был сегодня, когда фашисты лезли к Волге, хотели

захватить всю наш страну.

Уж Петр Великий задал бы им перцу! Быстро побежали бы к себе обратно в Германию!

Ведь Пётр не мог не победить, потому что в России все его любили, гордились им и во всём ему

помогали…

Сам Пушкин, когда был маленьким, хотел пойти воевать с французами и сказал в стихе

своим друзьям по Лицею:

Вы помните: текла за ратью рать,

Со старшими мы братьями прощались

И в сень наук с досадой возвращались,

Завидуя тому, кто воевать

Шёл мимо нас… И племена сразились.

Русь обняла кичливого врага.

И заревом московским озарились

Его полкам готовые снега.

Это была первая Отечественная война. Война с французами. Саше Пушкину тогда было

всего 12 лет. И его на войну не пустили. Он очень переживал.

А в это время, как раз в день Бородинского сражения, в Москве родилась Наташа

Гончарова, его будущая невеста. Если бы он знал об этом, он бы, наверное, сказал: «Ах, боже

мой!» и поехал бы посмотреть на неё.

Между прочим…

Уже в девяностые годы двадцатого века один учёный-пушкиновед высказал гипотезу,

что гороскоп Наташи Гончаровой, день и год её рождения сыграли роковую роль в судьбе

Пушкина.

Энергия воинственности и противостояния (Франция–Россия), разлитая в атмосфере в то

время, незримо вошла в биополе Наташи и оказала самое неблагоприятное воздействие на

развитие ситуации в трагическом треугольнике: Пушкин – Наталия – Дантес. Тем более что

Дантес тоже был рожден в 1812 году…

Пушкинская грусть в стихах никогда не омрачает. Она осветляет, освобождает от

одиночества. Поэт тоже часто был одинок и искал отдохновения от людей, которые его не

понимали, обижали.

Поэтому он так любил Михайловское: «Приветствую тебя, пустынный уголок, приют

спокойствия, трудов и вдохновенья, где льётся дней моих невидимый поток на лоне счастья

и забвенья».

В трудную минуту Александр Сергеевич чаще обращался к роще, к реке, к Петербургу:

«Люблю тебя, Петра творенье…»

Наверное, в невыразимой тоске он воскликнул: «Шуми, шуми, послушное ветрило.

Волнуйся подо мной, угрюмый океан!»

Ветрило, – думалось мне, – это такой сильный, мятежный ветер, который, покоряясь воле

поэта, разгоняет его печаль, делит её между всеми.

И я повторяла за Пушкиным, как заклинание: «ШУМИ, ШУМИ, ПОСЛУШНОЕ

ВЕТРИЛО!»

105

Лишь позднее я узнала, что ветрило – это парус.

Для меня было открытием, что самые нежные слова поэт нашёл не для своей мамы, а для

своей няни Арины Родионовны. Родная мама, Надежда Осиповна, нередко обижала маленького

Сашу, наказывая его за то, что он терял носовые платки.

Я сама постоянно теряла в детстве носовые платки, карандаши, ручки. Даже умудрилась

как-то в раннем детстве потерять свой матросский костюмчик.