Крест. Иван II Красный. Том 1 - Ольга Гладышева

И помнится, да не поминается. Не чувствовал себя Александр Михайлович по-настоящему у власти. Хоть и прижился он во Пскове — и честь и кормление, а дальше-то что? Годы побежали к сорока, пора о детях подумать, о наследственной отчине. Всё вроде б утряслось, татары оставили его в покое, как позабыли, Иван Московский в Орду мызгает, дань возит — честь большая!.. Константин, кряхтя, собирает Калите свою долю в разорённой земле, а он, старший его брат, посиживает во Пскове... Но, случись кончина, детям Псковщины не наследовать[52]. А Иван-то Данилович своих обеспечил. Конечно, ничто так не смиряет душу, как нищета и пропитание подаянием. Но неужели это справедливый удел для тверских страдальцев! Нет, надо на что-то решаться!

Он часто сиживал под Гремячей горой на крутом берегу Псковы. Место это называлось Волчьими ямами. Росли тут полынь да жёсткий тмин. Трещали кузнечики. Посредине Псковы зеленели плоские острова и обнажившиеся от летнего обмеления скользкие сырые валуны.

Бог ведает, сколько ещё осталось жить. Он вспоминал, как возвращался домой с ярлыком из Орды. Молод был, полон сил и надежд, думал: всё, великое княжение за Тверью навсегда. Сопровождали его весёлые татары — надо было отдать им деньги, которые занял в Сарае, чтобы успокоить гнев Узбека после того, как брат Дмитрий убил московского Юрия Даниловича. Кулаки сжимались сами собой, когда вспоминалось об этом. Было ему двадцать пять, верил в свою, силу, в удачу, в победу над ненавистными Даниловичами. Года не прошло спокойного; брат казнён, Тверь сожжена, а сам он, тверской великий князь, беглец и христорадник, отлучённый от церкви. Калита же Узбеку друг, и новому митрополиту тоже друг, и дань со всех княжеств идёт в Орду через него. В землях его умиротворение, нищелюбие Калиты — у всех на устах, а что он от дани русской отстёгивает да припрятывает, кто считал, кто видел? Никто. Надо решиться. Надо ехать к хану. Надо в догадках своих утвердить его. Тверичане честны, и лишь наветниками проклятых московлян погублены. Давай, Узбек, забудем старое. Не верь Ивану, он тебя ненавидит не меньше моего.

Свежестью наносило с реки, с горы — тёплым горьким запахом можжевельника. Бабы спускались к воде, на чистые пески, несли в корзинах белье полоскать. Дети купались, и ходила около них в воде безбоязненно мелкая рыба.

Надо решиться. Надо испытать судьбу. Александр Михайлович сидел, как ворон на кладбище, насупленный, мрачный.

Весёлая Пскова стремила беспокойные волны в неторопливую реку Великую. На месте их слияния и стоит Псков, уютный, затаившийся. Янтарно светятся его окна на закате, покрываются слабым румянцем белостенные храмы, приземистые, большеголовые. Чем ниже солнце, тем угрюмее багрянеют они. Спасибо, Псков! Но я хочу в родные места. Уже послан давно в Орду юный сын Фёдор, дабы разузнать, как там отнесутся к появлению самого Александра Михайловича. Сегодня прибывает Фёдор с князем Константином сюда на тайную встречу и совещание.

В четырёх вёрстах от города, при впадении реки Черехи в Великую, в сосновом бору стоит монастырь Пантелеймона Дальнего. Близ него на Черехе — мост, до которого псковичи, по обычаю, провожают знатных гостей, там же Гостей и встречают. Туда и направился тихими стопами Александр Михайлович, сминая лишайники и воробьиную гречуху, глушившую лесные поляны.

Сын и брат ждали его у моста в зарослях.

При первом же взгляде на сына после долгого его отсутствия Александр Михайлович испытал сомнение: того ли человека посылал он в Сарай? А кого было ещё посылать? Кому довериться в таком деле?

   — Батюшка! — Фёдор обнял его, коснувшись щеки слабыми, мягкими волосами.

   — Брат! — Константин был явно взволнован, оглядывался. Трусит, что ли?

   — Ну, с чем приехали: с добром аль с худом?

   — Москва тиранствует! — воскликнули оба в один голос.

   — Это мне известно. Что в Орде?

   — Говорил я со многими мурзами, дарил, чем мог. Склоняются в большинстве к тому, что Узбек тебя примет и ярлык получишь. Иван Данилович, мол, слишком много чести на себя берёт. Они там, в Орде, хотят, чтобы было по справедливости, дескать, все князья равны должны быть.

   — По справедливости? — Александр Михайлович усмехнулся. — Где ты, сын, справедливость видел? Тем более у татар?

   — Они мне заверения делали! — Фёдор слегка задыхался, откидывал головой наотмашь висящие прядями волосы. — Другом своим называли. Надо ехать тебе.

   — Что ты, Константин, скажешь?

   — Я их знаю не мене твоего. Десять лет ты здесь, а мы с братом Василием и матушкой нашей на Тверь пришли в великой скорби и печали, сели там в нищете и убожестве, вся земля пуста, и леса как пустыни. С превеликим трудом поднимаемся в смирении терпеливом. Как бы хуже не вышло.

— Ты, дядя, просто не хочешь отчину нашу отдавать! — вспылил Фёдор. — Случись что с батюшкой, с чем мы останемся? — Лицо его пошло алыми пятнами, руки тряслись.

   — Эх ты! — с укором взглянул на него Константин Михайлович. — Если что с батюшкой твоим и может случиться, так в Орде. Иль ты судьбу деда своего забыл, судьбу Дмитрия Грозные Очи, дяди твоего?

   — Что теперь поминать про то? Мне жизнь отца своего ещё дороже, чем тебе. Ведь нас семеро у него!

   — Когда батюшку убили, мы с Дмитрием, слёзы утерев, думали только о мести, — молвил Александр Михайлович.

   — И меня на мёртвое тело Кончаки обменяли, чтобы из московского плена вызволить, — с упрёком вставил Константин. — А если боитесь за престол тверской, так отдам я его. Мне уж всё равно. Устал я.

   — Дмитрий Грозные Очи справедливо Юрия Московского убил! — Фёдор всё полыхал лицом.

   — Зло порождает зло. И пусть виновник первого ответит за оба, — согласился Александр Михайлович.

   — Но ты! Ты-то, брат! Сожжение Шевкала ведь месть твоя! И что произошло, каковы последствия? Ведь это не просто влечение событий одного за другим!.. Когда же остановимся?

   — Никогда! — горячился по-прежнему Фёдор. — Пока Калиту и всё семя его не изведём!

   — Я отцовы палаты зажёг, чтоб Шевкала испепелить, отцову память изничтожил, — угрюмо сказал Александр Михайлович. — Знаешь ли ты, брат, как сладка ярость, когда запруды ей открываешь? Это слаще хмеля!

   — Ты к гибели влечёшься! — Голос Константина Михайловича дрогнул.

   — Ты как бы всё попрекаешь меня. Мог ли я поступить иначе? Хочешь ли, чтоб я кончил дни мои в изгнании?

   — А на плахе хочешь?

   — Я должен рискнуть ради детей. Псковичи их у себя не оставят — Новгород не позволит. Гедимин мне не поможет, не хочет ссориться с ханом. Что же делать? Поеду с покорством, предстану пред свирепостью его. Может, умолю, аки агнец льва...

   — Разве ты позабыл, кто первый хотел пограбить казну и обозы Юрия Даниловича?

   — Ну и что? И во Псков батюшка наш, как и я потом, бегал скрываться, и новгородцев молил о защите и помощи.

— А потом всё то же с тобой повторилось. Мне страшно, брат, не езди.

   — Тогда Узбек юн был, переменчив. Теперь — в возрасте мудрости. В надежде я, что замирение он утвердит и прошлое отринет. Мы простим ему смерть отца нашего, и своё горе, и слёзы матушки нашей, он же пусть позабудет Шевкала и Кончаку.

   — Как ещё убеждать тебя, не знаю, — сник Константин Михайлович. — Давно ты татар не видел.

   — Вручу судьбу мою хану без робости и малодушия, — упорствовал Александр Михайлович. — Много я думал и сомневался... Какова уж будет воля Неба. Выбора нет у меня. Хочет Узбек головы моей, пусть возьмёт её и утешится. Отчаянию моему нет выхода.

   — Ведь это всё равно как самоубийство!

   — Нет, неверно судишь. Без благословения митрополита не решусь. Помню, как отлучил он меня от церкви, а со мной вместе и псковичей. Ещё раз такому испытанию подвергаться не хочу. Благословит он — еду! Пусть от него сие зависит.

   — Он благословит, — тихо сказал Константин. — Я попрошу, он исполнит.

   — Пошто так уверен?

   — Я ему услугу в Орде оказал. Письмо хану передал.

   — Какое?

   — Не знаю. Не мог прочесть, по-арабски писано. Знать, важное. Из рук в руки, владыка велел. Он благословит. Но помни: я, как мог, отговаривал тебя.

Светлая ночь опустилась на мир. Тихая Череха отражала небо и кущи вётел. Трое стояли на берегу, обнявшись в последний раз.

2

Иван стащил с племянника много разов обмоченную рубашку и положил его на свою постелю.

   — Опрелыш ты голый, — сказал.

Племянник с готовностью ответил ему беззубой улыбкой и, ухватившись за его пальцы, сделал попытку сесть Чем больше Иван стыдил его, что он зассанец, и грозился запихать его в коробье, тем пуще хохотал племянник. И что-то в сердце у Иванчика от этого таяло. Он уже перестал бояться и сердиться, что мамки на него дитя княжеское бросили. Достал свою рубаху из состиранного холста, увернул младенца. Да ещё как ловко получилось-то: рукавами перевязал.