Художник зыбкого мира - Кадзуо Исигуро

— Безнадежно плохо! Можно сказать, плохо во всех отношениях. — Он немного помолчал и, не оборачиваясь, прибавил: — Но отчего-то художнику всегда особенно дороги его ранние произведения. Возможно, и ты, Оно, когда-нибудь испытаешь те же чувства к работам, которые сделал здесь. — Он снова посмотрел на гравюры и покачал головой: — Но эти гравюры все же безнадежно плохи.

— Не могу согласиться с вами, сэнсэй! — пылко возразил я. — Мне как раз кажется, что эти гравюры просто великолепны! Это яркое свидетельство того, что талант художника способен легко преодолеть ограничения заданного стиля. Я не раз думал, какая жалость, что ваши ранние работы, сэнсэй, спрятаны в таких вот помещениях. Их, конечно же, следует выставлять вместе с вашими нынешними полотнами!

Но Мори-сан, казалось, меня не слушал, по-прежнему созерцая свои гравюры.

— Да, безнадежно плохо, — снова пробормотал он. — Наверное, я тогда был еще слишком молод. — Он снова поводил фонарем по стене, отчего гравюры по очереди то скрывались во тьме, то появлялись вновь. — Это все гейши из одного чайного домика в Хонтё. Во времена моей юности этот чайный домик считался одним из лучших. Мы с Гидзабуро частенько посещали подобные места. — Он немного помолчал. — И все-таки, Оно, эти гравюры никуда не годятся.

— Но, сэнсэй, по-моему, даже самый придирчивый критик вряд ли отыщет в них какие-то недостатки!

Мори-сан еще раз посмотрел на гравюры, потом встал и двинулся в обратный путь — через всю кладовую к двери. Мне показалось, что идет он уж как-то чересчур долго, с трудом пробираясь среди наваленных на полу предметов; порой я слышал, как он что-то бормочет себе под нос или ногой отодвигает в сторону очередной кувшин или коробку. Честно говоря, мне даже подумалось, что он что-то ищет — может быть, еще какие-то свои ранние работы, погребенные под этими грудами хлама. Но он вскоре вернулся и со вздохом снова уселся на тот же сундук. Некоторое время мы оба молчали. Потом он заговорил:

— Гидзабуро — несчастный человек. И жизнь его была исполнена печали. Его талант давно угас, а все те, кого он любил, умерли или покинули его. Даже в дни нашей молодости он уже казался очень одиноким и вечно печальным. — Мори-сан вздохнул. — Но иногда, бывало, мы с ним вместе выпивали и развлекались с женщинами из «веселых кварталов», и тогда Гидзабуро бывал почти счастлив. Ведь эти женщины всегда говорили ему именно то, что ему больше всего хотелось услышать, и худо-бедно до утра он мог верить, что все это так и есть. Он слишком умен и тонок, и вера его в эти слова исчезала с появлением зари. Но, несмотря на это, Гидзабуро по-прежнему ценил эти веселые ночи. Все самое хорошее, утверждал он, складывается ночью, а утром тает без следа. Видишь ли, Оно, Гидзабуро отлично понимал и умел ценить тот ночной мир, который часто называют «зыбким миром».

Мори-сан снова умолк. Я, как и прежде, видел только его силуэт, и мне казалось, что он внимательно прислушивается к звукам развеселого пиршества, доносящимся с той стороны двора.

— Теперь Гидзабуро стал значительно старше и еще печальнее, — снова заговорил Мори-сан, — но во многих отношениях он изменился мало. И сегодня вечером он чувствует себя счастливым — как бывало когда-то, в одном из чайных домиков, среди гейш. — Мори-сан сделал несколько коротких глубоких вдохов, словно раскуривая трубку. — Самая изысканная, самая хрупкая красота, которую художник может только надеяться уловить, расцветает как раз в таких вот чайных домиках с наступлением темноты. И в такие ночи, Оно, красота эта, проплывая над миром, может порой заглянуть и в наши жилища. А что касается тех гравюр на задней стене кладовой, то в них нет даже намека на эту неуловимую, призрачную красоту. Вот поэтому они никуда и не годятся, Оно.

— Но, сэнсэй, по-моему, они как раз очень выразительно передают то, о чем вы говорите!

— Нет, я был слишком молод, когда делал эти гравюры. И не сумел воспеть тот «зыбкий мир», потому что никак не мог заставить себя поверить в его ценность. Молодые люди часто испытывают чувство вины, предаваясь удовольствиям, наверное, и я был таким же и считал, что проводить столько времени в злачных местах, тратить свое мастерство на воспевание вещей преходящих, почти неуловимых просто бессмысленно. Я считал это декадентством. Разве можно по-настоящему оценить красоту мира, если сомневаешься, имеет ли он право на существование?

Обдумав его слова, я заметил:

— А знаете, сэнсэй, все, что вы сказали, в той же степени относится и к моим работам. Но я непременно постараюсь исправиться.

— Впрочем, я давно уже избавился от подобных сомнений, — продолжал Мори-сан, словно не слыша меня. — Если, став стариком и оглядываясь на прожитую жизнь, я пойму, что всю ее посвятил попытке изобразить неповторимую красоту «зыбкого мира», то буду, я уверен в этом, очень собой доволен. И никто на свете не заставит меня поверить, что я прожил свою жизнь зря.

Может, конечно, Мори-сан сказал это немного иначе. Всегда ведь, когда пересказываешь чьи-то слова, они становятся куда более похожими на твои собственные — примерно так я мог бы вещать в компании своих учеников после того, как мы уже немного выпили в «Миги-Хидари». Что-нибудь этакое: «Будучи новым поколением японских художников, вы несете огромную ответственность перед всей нашей культурой. Я горжусь, что у меня такие ученики! И пусть мои собственные произведения заслуживают лишь самой незначительной похвалы, но я, оглядываясь на прожитую жизнь и понимая, скольких я воспитал, скольким помог сделать отличную карьеру, чувствую: никто на свете не заставит меня поверить, что я прожил свою жизнь зря». Обычно после подобных заявлений молодежь, собравшаяся за столом, начинала дружно возражать, заглушая друг друга и требуя, чтобы я перестал столь пренебрежительно отзываться о своих работах, которые, по их твердому убеждению, являются творениями поистине гениальными и наверняка займут должное место в жизни грядущих поколений. С другой стороны, как я уже говорил, многие характерные для меня фразы и выражения я действительно унаследовал от своего учителя, так что, вполне возможно, именно эти слова и произнес в тот вечер Мори-сан, и они навсегда отпечатались в моей памяти, ибо произвели на меня сильнейшее впечатление.

Впрочем, меня снова унесло в сторону. Я ведь пытался рассказать, как месяц назад мы обедали с внуком в кафе большого универмага после весьма неприятного разговора, который состоялся у меня с Сэцуко в парке Кавабэ. Помнится, я рассказывал, как Итиро нахваливал шпинат, «дающий силу».

Как только нам подали обед, Итиро принялся сгребать ложкой шпинат на тарелке. Потом посмотрел на меня и со словами «Гляди-ка, дед!» набрал полную ложку шпината и, высоко подняв ее, стал ссыпать содержимое себе в рот — эти движения напоминали действия пьяницы, пытающегося добыть из бутылки последние капли спиртного.

— Итиро, — сказал я ему, — мне кажется, ты ведешь себя не совсем прилично.

Но мой внук, энергично жуя, продолжал наполнять себе рот шпинатом. Он опустил ложку, только когда в ней ничего не осталось, а щеки готовы были лопнуть. Затем, еще не проглотив все до конца, он с суровым видом выпятил грудь и принялся яростно наносить кулаками удары невидимому противнику.

— Что это ты делаешь, Итиро? Объясни, что ты хотел мне показать.

— А ты догадайся! — с трудом пробурчал он — ему мешала шпинатная каша во рту.

— Хм… нет, не знаю, Итиро. Может быть, это человек, который выпил сакэ, а теперь храбро сражается с врагами? Нет? Ну, тогда сам скажи. Дедушке ни за что не догадаться.

— Это моряк Попай!

— А он кто? Один из твоих любимых героев?

— Попай всегда ест шпинат. Шпинат делает его сильным[9]. — Итиро еще больше выпятил грудь и нанес невидимому врагу несколько свирепых ударов.

— Понятно, — смеясь, сказал я. — Видно, шпинат и впрямь еда чудодейственная.

— А сакэ тоже делает человека сильным?

Я улыбнулся и покачал головой.

— Нет, но сакэ может заставить человека поверить, что он очень сильный. Хотя на самом деле он ничуть не сильнее, чем до того, как выпил сакэ.

— Зачем же тогда люди его пьют?

— Не знаю, Итиро. Может, для того, чтобы хоть ненадолго поверить, что стали сильными. Только силы сакэ не дает.

— А вот шпинат дает!

— Значит, шпинат гораздо лучше сакэ. Ты и впредь продолжай его есть, Итиро. Но ты, по-моему, забыл обо всем остальном, что лежит у тебя на тарелке.

— Мне тоже нравится пить сакэ! И виски. Дома у нас есть один бар, куда я всегда хожу пить сакэ.

— Да неужели? По-моему, лучше бы ты продолжал увлекаться шпинатом. Ты же сам сказал, что шпинат сил прибавляет.

— А мне больше нравится сакэ! Я каждый вечер выпиваю по десять бутылок. И еще десять бутылок виски!

— Ого! Ты правду говоришь, Итиро? Тогда, значит, ты у нас настоящий пьяница. Вот, должно быть, беда для твоей мамы!