Зачем мы пишем - Мередит Маран

Я росла в весьма необычной обстановке: моя мать была писательницей, хотя, в отличие от меня, она поздно к этому пришла. Мне исполнилось шесть или семь лет, когда она продала первый рассказ старейшему журналу Saturday Evening Post. Я видела, с каким душевным волнением она работала и как болезненно все воспринимала. Когда я начала писать, я писала для нее.

В первом классе у меня была учительница, которая подзывала меня к своему столу, и я диктовала ей истории, потому что она могла записать их быстрее меня. Мать сохранила все эти рассказы, и сейчас, когда я на них гляжу, то понимаю, что начала писать, чтобы понять мир. Когда я стала старше, я любила бежать со всех ног домой и показывать матери написанное, зная, что она меня подбодрит.

Однажды, когда я вела публичные чтения, встала пожилая женщина и сказала, что дочь пытается писать пьесы, а ее это беспокоит: сможет ли она сочинительством зарабатывать себе на жизнь. Я посоветовала ей поощрять талант девушки, поскольку и окружающие, и мир сделают все, чтобы его уничтожить, но мать не должна так поступать.

В Университете Брауна я училась с великим писателем Джоном Хоуксом, которого мы еще звали Джеком. Однажды я наткнулась на него в кампусе, и так как хотела ему понравиться, то зачем-то выпалила: «А я только что закончила рассказ». Конечно, это была ложь. Мне пришлось мчаться домой и на самом деле его писать.

Когда ты уже опытный и известный писатель, с регулярно появляющимися книгами, тебе не надо до одержимости пытаться кому-то понравиться. Уже нет того волнующего момента, как у Хелен Келлер с ее «водой»[47], но есть целая серия минут: волнение от знания, что пишешь не в пустоту, и для твоей работы есть надежный сосуд. Это наставничество — путь к писательству, и потом в конечном счете в этом не будет необходимости.

В годы учебы в Брауне я продала первый роман издательству Random House за пять тысяч долларов. Он появился на свет через восемнадцать месяцев.

Я намеревалась поехать в Стэнфорд, чтобы получить степень магистра, но решила переехать в Нью-Йорк и посмотреть, получится ли у меня вместо этого стать писателем. Я жила в богемном районе Нью-Йорка и ела тонны индийской еды. Меня совершенно не волновали деньги. Я знала одно: роман пристроен, и я хотела жить как писатель.

Сразу как я переехала в Нью-Йорк, я пошла в колонию MacDowell. Как давно это было! У меня была еще с собой фолк-гитара с наклейкой No-nukes[48], я сидела под деревом и наигрывала «Воды широкие»[49]. Смогу ли забыть ту девочку? Конечно, нет. Писателям приходится жить с собственными странностями.

Несколько следующих лет я продавала романы за слегка растущие авансы. Была другая эпоха, мне и в голову не приходили мысли о проданных тиражах. Я считала себя везучей — ведь меня публиковали. Я была очень благодарна и счастлива. Я и ведать не ведала, что эта радость может быть под угрозой. Разумеется, она всегда под угрозой. Некоторые писатели, с которыми я сравнялась в тиражах и популярности, внезапно исчезли. Было ли это связано с тем, что их больше не публиковали? С тем, что они просто перестали писать? В некоторых случаях я правда не знаю.

У меня никогда не было денег. Первые хорошие деньги появились в 1992 году, когда по одной из моих книг сняли фильм. Идеальное совпадение во времени. У меня был ребенок, а я совсем не знала, как умудриться растить его и одновременно писать книги. Контракт на фильм дал мне время. Он освободил меня из круговорота вечного писания и преподавания — я себя чувствовала как белка в колесе.

Сейчас я вернулась в свое беличье колесо, потому что один мой ребенок учится в колледже, а второй стремительно к этому приближается. Я уже упоминала мужа, так вот, он тоже писатель, поэтому мы оба живем этой хрупкой жизнью, стоя одной ногой на банановой шкурке. Мы вносим поправки, когда необходимо. Я считаю, что нет ничего постыдного в том, чтобы делать то, что нужно, чтобы зарабатывать, будучи писателем. Это утомительно, но интересно.

Однажды я была в машине, полной писателей, нас везли на какое-то мероприятие, и все на заднем сиденье говорили о провалах и разочарованиях. Водитель обернулся и рявкнул: «Вы все такие талантливые! Почему вы должны испытывать такой стыд?» Мы посмеялись над собой. Мы знали, что описывали чувство, которое испытывают многие писатели.

У меня бывают разные писательские дни. Работая над некоторыми книгами, я получаю немыслимый, продуктивный опыт, будто выпрыгиваю прямо изо лба Зевса. Может быть день после помолвки, когда весь мир уменьшается, а содержимое мозга перерабатывается в миниатюру на странице. Когда я писала роман «Позиция», у меня было чувство, будто я секретарша для самой себя. Вся работа над романом свелась к тому, чтобы просто успевать за своими мыслями. И быстро записывать. Ту книгу я сделала молниеносно.

Во время работы над другими книгами бывали дни и ночи усталости, апатии. Обращаясь к собственному опыту, сейчас точно могу сказать, что так всегда заканчивается, поскольку в основе любой книги лежит неправильный или недостаточно реализованный посыл.

Когда я пишу, то задаю себе вопрос, который обычно задает читатель автору: «Зачем ты мне это все рассказываешь?» Книга должна вызывать эротическое желание; смысл книги должен заглатываться как горячая булочка; идея должна быть неразрывно связана с содержанием; и конечно, сведения, в которых всегда была нужда.

Если ответ на вопрос «Зачем ты мне это рассказываешь?» не приходит в голову быстро, если я пишу без спешки, это первый знак того, что что-то не так. Когда кажется, что романы или рассказы идут в никуда, они теряют свой посыл, причину своего существования.

Посыл — это то, что у нас ассоциируется со срочными, внешними моментами — например, с политическими вопросами. У меня он также ассоциируется с искусством. Знаешь, что что-то можно исправить, вне зависимости от того, общественное ли это заблуждение или неполная информация. Вот что дает искусство — более полный взгляд, ты видишь такие закоулки, которые иначе никогда бы не заметил.

Много лет назад я продала роман, в котором рассказывалось о знаменитой пациентке Фрейда, Доре, написанный с ее точки зрения. По существу, это была попытка забрать ее историю у Фрейда и вернуть ей. Я наслаждалась написанием этих пятидесяти пяти страниц, ездила в Вену, чтобы все расследовать. А потом, спустя немного времени, осознала, что совсем не хотела писать эту книгу. Я чувствовала, что язык, на котором должна была быть написана эта книга, крайне убог, поскольку действие происходило давным-давно, а повествование велось от первого лица. В теории хорошо было мечтать, что «заберу» историю и верну ее обладательнице. В реальной жизни все обернулось иначе. Как только я это поняла, то потеряла свой внутренний императив.

Одни романы похожи на большие карманные книги; в них есть целый мир, и писатель, и читатель вынуждены копаться, чтобы найти то, что они ищут. Другие — больше похожи на тонкие контейнеры. Роман про Дору должен был быть именно таким. Меня удивило то количество проблем, с которыми мне пришлось столкнуться. Меня очень интересует все, что связано с психоанализом, и я думала, что такая книга будет писаться яростно и мощно. Но вдруг откуда-то стали вылезать лирические нотки — и это обернулось для меня ловушкой.

Лиризм может разбить предложения на сияющие отдельные обособленные элементы, и это может либо усилить мощь работы, либо сделать прозу притягательной, восхитительно личной, но лишенной силы. Все мои труды в Вене по сбору материала остались втуне и закончились лишь одним параграфом в моем следующем романе. А Дору и ее мир я забросила окончательно. В итоге из всего можно получить хороший суп, пусть даже и в неузнаваемом виде.

Самое тяжелое время для меня как писателя — это поиск центральной мысли книги. Как только она появляется, я чувствую себя уверенно. Это как ингалятор в кармане, когда у тебя астма.

У меня водораздел проходит через роман «Жена» — всю свою писательскую жизнь я делю на до и после. Мне не очень нравится то, что я писала до «Жены». Я все еще жила в мире слов и фраз, что иногда мне нравились, но я не была ими абсолютно довольна. Я как писатель сознательно придерживалась лиризма, была сдержанной и немного скрытной. Я переживала, что результаты были недостаточно сильными.

Книги, которые мне в то время нравилось читать, были намного сильнее тех, что писала я. Хотя у меня есть замечания к работе Филлипа Рота, мне нравится мускулистость его прозы. Что мешало мне писать с той же страстью, что я чувствовала, когда писала? Мне это удалось, когда я написала «Жену».

Я задумывала «Разъединение» как современную «Лисистрату»[50]. Я начала книгу в годы президентства Буша, когда я, как и все, устала от бесконечных войн США с Афганистаном и Ираком. Изначально я думала, что у «Разъединения» будет важное содержание на военную тему.