Там, за Вороножскими лесами - Татьяна Владимировна Луковская

позволю. А ольговцы напуганные, экая силища к стенам подступилась, на двор к тысяцкому повалили, чтобы силком вывести. А дружина за него встала. Ну, и сеча началась прямо у хоромов… Много очень посадских побили, взять никак не могли, пока сети не притащили, да с клетей на них не покидали, спутали да вывели. А посадские над своими рыдали, обозлились, добро Олексы разграбили, под чистую все вынесли. И хоромы хотели спалить, да побоялись, что и другие дворы займутся… Так вот! – Степан развел руками. – Зло большое на тысяцкого своего затаили, хоть на покойника и грешно обиду держать. Как бы его сынка, как воротится, тоже не порешили. Уж шумели об том на торгу.

– Пусть попробуют! – мрачно произнес Александр, сжимая кулаки. – Как Демьяну-то сказать? Может ты? – поворотился он к брату.

– Твой боярин, сам и говори, – буркнул Святослав. – Взрослеть уж пора.

Жить чужими заботами Липовецкий князь не хотел.

– Собираться пошли, завтра поутру выехать нужно. Успеем собраться?

– Успеем, чего тут собираться-то, – поддакнул, крутившийся рядом Буян. Потирая ушибленную челюсть, Филька, как мог, пытался показать сожаление и сочувствие, но злая радость просвечивала, как нагота сквозь худые одежды.

Вдоль прясла к толпе со своими десятниками шел Демьян. Он то ускорял шаг, то как-то странно медлил.

Александр нервно сглотнул.

– Ты боярину моему еще раз все порасскажи, как оно там приключилось, – переложил молодой князь горькую весть на гонца, поспешно отступая в тень.

Агафья стояла у слюдяного оконца. Солнце заволокли плотные тучи, от этого прежде веселые плиточки, уныло передавали тусклый уличный свет. В горнице царил полумрак. Тоненький пальчик суетливо ковырял мох в щели бревенчатой стены. Девушка ждала, ждала, сама не зная, чего, тоска прочной веревкой обвивала плечи. «Гонцы приехали… домой собираются… Теперь он уедет, уедет! Все…»

В комнату с шумом вломился воевода.

– Уже слыхала?! Поняла, непутевая, от какой беды тебя отец уберег? Отца-то чутье никогда не подводило!

– От какой беды? – обмерла Агаша.

– Не знаешь? – Федор пристально посмотрел на дочь. – Не знаешь… Нет у него отца больше, повесили тысяцкого с другими боярами за грехи князей их. Повесили, да потом над телами поглумились. Головы и руки отсекли, да по весям в назидание возили, чтобы народ видел, что с непокорными бывает. Вот только показывать некому, куряне разбежались. Пусто. Так останки мучеников тех собакам скормили. Поняла?

У Агафьи сделался вид, словно ее окатили ушатом ледяной воды. Федор продолжал давить словом:

– А сестер его в полон увели, мать от горя умом тронулась. Добро разграбили. Хорош жених! Так его еще и местные за отцом вслед на небо отправить хотят. Ждут, когда приедет, ножи точат. Вот как их семейку в граде родном любят! Туда ты замуж хотела? Руки мне целуй, что не отдал, беда стороной обошла.

– Как он? – еле слышно прошептала девушка.

– Худо, – признался Федор, но тут же поспешил добавить. – Переживет, не он первый. Мы Ивашку потеряли, тоже жить не хотелось, а время прошло…

– Мне к нему надо! – рванула к двери Агафья.

– Куда!? Никуда тебе не надо, – отец преградил дорогу, хватая ее за руку.

– Мне надо! Надо! Худо ему! – вырывалась Агафья.

– Не надо тебе туда, то не наше горе. Он тебе никто! – Федор попытался обнять дочь. – Ну, подумай, что я матушке твоей скажу, как пред Богом отвечать стану, ежели тебя на погибель отдам. Да дело ведь не только в бедности его, я ведь Демьянку и без порток готов был в семью принять. Но ему на закат нужно, домой… А что его ждет там? Да он сам теперь тебя с собой не возьмет, он тебе, как и я, зла не желает. Забудь.

Агафья продолжала рваться.

– Батюшка, родненький, пусти. Христом Богом молю, пусти! Ведь он себя корит, себя… Больно ему. Мне к нему нужно… Пусти.

– Стыда у тебя нет, чести девичей, по ухажеру так-то убиваться. Хорошо, мать не дожила до позора такого! – из мягкого голос Федора опять стал резким до крика. – Эй, кто там! Сюда! Заприте ее, пусть успокоится… Да, успокоится… и подумает, что отец добра желает, а не злодей какой!

3

Агаша металась по запертой горнице как молодая волчица, пойманная коварными ловчими. На дворе давно стемнело, лучина погасла от неловкого движения, комната погрузилась во мрак. Единственное плотно задернутое войлоком окно находилось под самым потолком и не пропускало даже лунный свет.

«Если короб пододвинуть, можно будет до оконца дотянуться, да узковато… Разъелась на батюшкиных хлебах, а теперь и не пролезть. Меньше брюхо набивать надо было. Это за грехи мои такая напасть. Милый голодает, а у нас каждый день от яств стол дугой… А я поднатужусь, может и пролезу… Холодно без шубы, да здесь не далеко, добегу. Мне бы выбраться».

Она нащупала массивный короб и уперлась в него руками. Раздался противный скрип, но дело не заладилось. Громадина, привыкшая годами стоять на отведенном ей месте, никак не хотела его покидать.

– Да двигайся ты! – ругалась девушка. – Ну, же, голубчик, мне очень надо! Не сдвинуть, прибит он что ли?

Агафья присела на ненавистный короб, устало обвела глазами комнату.

«Может тогда лавку пододвинуть, а из короба добра какого настелить поверх, чтобы повыше было? И кто додумался так высоко здесь оконца прорубить? Заперли бы меня в светлице, там и окна большие, и ставни легко открываются, и не топлено, душегреечку бы наверняка кинули, чтобы не замерзла, так было бы и в чем удирать».

За дверью послышались шаги.

– Притихла голубка, – проскрипел старческий голос няньки, – спит, должно.

Агафья рухнула на короб и закрыла глаза.

– Пусть поспит, может, опомнится, – забасил отец. – Это надо ж, я ей втолковываю, а она, что оглохла!

– Приворожил ее боярин, у меня глаз на это верный. Он, говорят, с погаными дружбу водит, от них привороты и прознал. За Леонтием надобно сходить, пускай молитвы над ней почитает…

– За хворостиной нужно сходить, пускай дурь выбьет! Никакого почтения к родителю.

Шаги стали отдаляться.

Девушка облегченно вздохнула и начала потихоньку двигать лавку. В отличие от короба, та легко поддалась.

«А может упереть ее одним концом в край окна да с разбегу по ней взбежать как в гору? Видела, ребятня так забавлялась».

Тут опять за дверью послышался легкий шорох. Агафья пнула лавку к стене, поспешно усаживаясь на нее. Боязливо застонал тяжелый засов. В горницу крадучись прошмыгнула какая-то тень.

– Кто здесь? – испуганно окликнула девушка.

– Это я – Устя!

Устинья распахнула наброшенный на плечи платок, и на стенах заплясали отблески свечи.