Тринадцатая редакция. Напиток богов - Ольга Лукас

Следующей жертвой Наташиной улыбки стал Лёва. Он тоже решил, что девочка влюбилась в него с первого взгляда, и не нашел ничего умнее, чем влюбиться в ответ.

Зато Шурик, в которого Наташа и вправду влюбилась, разумеется, ничего не понял. Потом, конечно, понял. Впрочем, это уже в прошлом, и, несмотря на свой короткий и сумасшедший роман, Шурик с Наташей теперь — самые лучшие друзья.

Когда чудесная Надина помощница поднялась с рабочего места и ушла, Константин Петрович обнаружил, что она без подготовки выполнила двойную норму работы, и это если не считать того, что девочка привела в человеческий вид приёмную, на которую махнула рукой даже уборщица. Кроме того, он сам весь день спокойно работал — нужные документы и корреспонденция возникали на его рабочем столе по первому требованию, и никто не просился к нему на приём, чтобы пожаловаться на лихих Марину и Галину, неаккуратного Шурика, грубого Лёву, и так далее, и так далее.

Константин Петрович взвесил все «за» и «против», и решительно постучал в дверь кабинета Даниила Юрьевича. Дверь открылась. А внутри уже собрались на стихийный митинг все прочие сотрудники питерского филиала.

— Да-ёшь На-та-шу! На-дю до-лой! — скандировали они.

— Отличная идея, — улыбнулся Даниил Юрьевич. — Давайте оставим эту девочку, раз она всем пришлась по душе. Тем более что со временем из неё может получиться неплохая Разведчица.

Это была ложь — никакая Разведчица из той Наташи получиться не могла. Но общая убеждённость в том, что у девочки есть талант, сотворила чудеса — и Наташа стала тем, кем она стала. «Ты чудовище, Даниил, — заметил Кастор, — ты делаешь мунгов из нормальных людей. Хорошо, что я мунг, да к тому же — мёртвый, иначе бы держался от тебя подальше!»

Что до Нади, то она с радостью покинула стены Тринадцатой редакции. Её талант никуда не делся. Но она по-прежнему ничего о нём не знает, и он продолжает спать.

— Я так и думала, что шансов там нет никаких, — сказала эта Надя. Талант всхрапнул во сне, как всхрапывает на стыке рельсов задремавший на неразобранной нижней полке упившийся пивом пассажир, и перевернулся на другой бок.

— А ты где сейчас? — спросила Наташа.

Надя запахнулась в воображаемый белый плащ и, собрав в углах глаз мудрые морщинки, молвила:

— Ну, где здесь и сейчас можно устроиться думающему человеку?

— В Академии Наук где-нибудь?

— Дура! Нигде!

— Ты не работаешь? Не хочешь работать?

— Конечно, хочу. Тебе выходить уже? Давай пройдёмся вместе, я еду в центр, чтобы почувствовать биение сердца этого города.

Наташа вышла из вагона. До начала рабочего дня было ещё минут двадцать: вот и отлично, она как раз выслушает Надю, отправит её чувствовать биение сердца города, а сама не опоздает на работу.

— Ты спрашиваешь, хочу ли я работать? — продолжала Надя уже на эскалаторе. — Да, представь себе, хочу. Я готова всю себя отдавать работе. Хочу работу, семью, творчество. Хочу водить автомобиль и кататься на горных лыжах. Хочу получить всё то, чего я заслуживаю по праву.

— Сразу?

— Что — сразу?

— Хочешь сразу получить всё это?

— Конечно, сразу. Надоело детали паззла собирать, знаешь ли. Не мой стиль. То одно найдёшь, то другое. Невозможно жить в убожестве — и заниматься возвышенным. И невозможно жить в роскоши — и ради этого обслуживать интересы людей, лишенных мозга. Впрочем, что я тебе рассказываю…

«У тебя ведь тоже нет мозга!» — мысленно продолжила её фразу Наташа. Но не обиделась, а осторожно спросила:

— Но ведь иметь хоть что-то — лучше, чем не иметь вообще ничего?

— Маленькое «хоть что-то», которое выросло на пустом поле сплошного «ничего», меня не устраивает. От этого жалкого кустика поле кажется ещё более пустым. А когда оно совсем пустое — в этом есть даже некий вызов.

— Вызов?

— Ну да. Когда человек, достойный всего на свете, довольствуется пустым полем — это многое говорит о здоровье общества.

— Кому говорит?

— Обществу, конечно.

— А вдруг общество не знает, что перед ним человек — достойный всего на свете? Вдруг оно думает, что он достоин того, что имеет?

— Это ещё больше говорит о здоровье общества!

— Кому говорит? — почти закричала Наташа.

— Будущим поколениям.

— Но в будущем нас не будет. Мы здесь, в настоящем. Не обидно засунуть свою жизнь в капсулу и закопать во дворе — авось будущие поколения откопают и всё поймут? А что они поймут, ты знаешь? Вдруг они решат, что общество было здорово, а больна — ты?

— Найдутся, найдутся и в будущем люди с мозгами. А может быть, и в настоящем, кто знает. Я слишком давно поставила свою жизнь на кон, чтобы выходить из игры. И я буду кидать кости бесконечно долго — пока не выпадет выигрыш. Тот, которого я заслуживаю.

— Но даже игральная кость не пытается прижаться к столу всеми гранями разом. Она падает на одну грань, и ей этого достаточно.

— Может быть, недостаточно. Ты её спрашивала? — заломила бровь Надя.

— Может быть. Но она так устроена, что способна лежать только на одной грани. Или на боку.

— Или закатиться в угол, и второй гранью подпирать стену.

— Но не всеми шестью сразу. А люди пытаются. Пытаются достигнуть успеха во всех областях, прижаться к полу всеми гранями. И когда ценой невероятных усилий им удаётся перевернуться с одной плоскости на другую — испытывают боль относительно того, что они утратили. И уже не видят ценности в том, что приобрели.

— Я не игральная кость! — воскликнула Надя, запахнулась в свой воображаемый белый плащ и, не попрощавшись, шагнула в переулок.

— Игральная, игральная. Если ты сама не играешь — то жизнь будет играть тобой, — сказала ей вслед Наташа.

Страх. И страсть. Только сейчас она поняла, что имел в виду Кастор. Тщеславие — это смесь страсти и страха, в равных пропорциях. В случае с Надей страсть — это желание быть кем-то более значительным, чем она есть на самом деле. Страсть, приправленная страхом, что на самом деле она куда меньше, чем ей представляется.

Наташа поспешила на работу. Датчик она подбросила собеседнице ещё на эскалаторе: почти наверняка ей удалось обнаружить ещё один ингредиент коктейля.

Вот, правда, билет выучить так и не удалось.

Что-то яркое, нестерпимо-жгучее светило прямо в глаза, и некуда было скрыться, некуда спрятаться. Диван, на котором устроился на ночлег Дмитрий Маркин, стоял напротив окна. Из-за неплотно задёрнутых штор пробивалось солнце. И не просто пробивалось. Оно словно бы раздвигало эти ветхие шторы лучами, чтобы побольнее ужалить беззащитного человека.

Беззащитный человек застонал и умчался в ванную комнату, полутёмную, тесную, и сейчас почти такую же уютную, как его милая тюремная камера в подвале.

Но весь день прятаться под прохладным душем (хоть это и заманчивая перспектива) — невозможно. Особенно, если за пределами этого благословенного уголка тебя ждёт задачка, решить которую и увлекательно, и необходимо.

Только бы не сдохнуть от жары и совсем не ослепнуть от этого солнца.

Перебежками перемещаясь по квартире, скрываясь от солнечных лучей, поджидавших его там и сям, Дмитрий Олегович собрался, привёл себя в порядок и шагнул на прохладную, сырую, истинно питерскую лестничную площадку. Как не хотелось выходить на улицу, в банный пар жаркого летнего дня! Мимо с деловитым жужжанием пролетел комар. Милый, милый комар, ты не зря выбрал это прекрасное местечко, брат-кровопийца, подожди, я с тобой!

Люди устроены несовершенно. Все их взаимоотношения с погодой — это одно сплошное страдание. Взять лето, которого жители северных широт ждут целый год. Ну, иногда летом выдаются удачные дни: небо затянуто тучами, ветра совсем нет, дождь поливает соседние области, температура воздуха не превышает двадцать градусов по Цельсию, и причин для страдания нет. Но обычное, стандартное лето — оно же мучительно, как китайская пытка. Жара, раскалённый асфальт и такой же воздух. Одежда прилипает к телу. Лицо обгорает. Глазам больно даже за стёклами солнцезащитных очков. Кондиционеры дарят замогильную прохладу, выкачивают холодный воздух из параллельных миров, не предназначенных для жизни. Голова гудит, словно в ней помещается крошечный стадион, на котором проходит чемпионат крошечного мира по крошечному футболу. Но вот лето проходит, и наступает осень. Да, случается осенью насладиться природой сполна: последние тёплые деньки, не дождливые, чуть приправленные солнцем, позволяющие безнаказанно месить ногами листья на бульварах, не отвлекающие человека от него самого. Такую осень можно даже полюбить — но её сменяет другая пора, словно по ошибке носящая то же самое имя — осень. Идут дожди, дороги раскисают. Ветер швыряет в лицо пригоршни влаги, ветер воцаряется в мире, срывает листья с деревьев, шляпы с голов, плакаты с афишных тумб, срывает планы, разрывает отношения. Утопая по колено в грязи, по маковку в депрессии, люди ждут зимы с её снегопадами и праздниками. Наступает зима — и дарит несколько не слишком морозных, не слишком солнечных и в меру снежных дней. Воздух становится чистым и свежим, как будто холод пришел прямиком из Антарктиды, из тех её областей, куда ещё не успела ступить нога человека. Но вскоре снега становится слишком много, холод усиливается, и снова ветер, и нервные, точечные оттепели, которые превращают тротуары в ледяные катки и свисают сосульками с крыш. Скорей бы весна — молятся люди. И приходит весна, и ветер усиливается, и снова дождь, и слякоть, и солнце в глаза, и перепады температуры, и снегопады, и ливни, и наводнения — словом, всё то, что досаждало человеку целый год, объединяется против него, и без того ослабленного проказами матушки-зимы. Скорей бы лето — рвёт на себе волосы человек. А лето — вот оно, без прикрас. Плавится асфальт, плавится кожа, ближе к полудню расплавится мозг. Вечером расплавленные люди, автомобили и здания мутной рекой утекут в канализацию, где их разольют по новым формам, остудят за ночь, а утром вновь отправят на переплавку.