Chernovodie - Reshetko

Скоро около костра была большая куча травы. Это Танька и Федька Щетинин наносили ее с берега Васюгана. Иван на стволе поваленного дерева мелко рубил топором траву. Анна и Настя, подвернув подолы юбок выше колен и подмешивая в глину сухую рубленую траву, месили ее ногами. Глина потрескивала, попискивала, постепенно подчиняясь упорству мнущих ее ног, становилась мягкой и эластичной.

Лаврентий выровнял лопатой площадку рядом с костром, взял в руки ком глины и ударил его о землю.

Вокруг Жамова трудился весь табор. За каких-то полдня люди обжили берег. Они пообломали сучья на деревьях, сожгли на костре мелкий валежник, опавшие сухие листья, повырубили кустарник, притоптали траву. Еще с вечера нетронутая тайга нехотя отступала, постепенно становилась все светлее и просторнее, и даже комара стало заметно меньше; речной ветерок свободно гулял на притоптанной площадке, сгоняя гнус в сторону.

Кое-кто тоже бил печи из глины, а другие копали ямы для тех же печей.

Лаврентий выпрямился, оглядывая стан. На краю площадки, недалеко от берега, он увидел старика, сидящего на толстой валежине. Волосы старика, седые и невесомые, слегка шевелил слабый ветерок. Он что-то говорил, тыча палкой в глину, которую месила невестка. Сын старика тоже бил печь.

– Христораднов разоряется! – улыбнулся Жамов.

Когда они с Иваном ходили переписывать людей в бригаду, ему запомнился этот старик и сразу понравился. Лаврентий согнал с лица улыбку, вспомнив разговор со стариком Христорадновым.

– Мы, милок, – дребезжал голос старика, – хучь и Христорадновы, а христорадничать никогда не христорадничали. А вот робить – робили. Ты, милок, не сумлевайся, записывай Христорадновых в бригаду. – Он показал рукой на домочадцев.

Иван записал в амбарную книгу и рабочих, и иждивенцев.

Дед вдруг поманил Лаврентия высохшей ручкой и тихо сказал:

– Сядь, милок, рядом, я чей-то сказать тебе хочу.

Лаврентий примостился рядом со стариком на валежине.

Старик оперся о палку двумя руками и, положив на них острый подбородок, пристально смотрел в далекое заречье. Словно мучительно пытался прочесть на далеком горизонте только ему одному известное. Бескровное лицо его было неподвижно. Казалось, дед забыл, что пригласил собеседника к разговору.

Лаврентий негромко кашлянул. Старик наконец повернулся и посмотрел на соседа поголубевшими от старости глазами.

– Мне уже тут не жить! Пожил, слава те осподи! – старик снова замолчал, потом встрепенулся, и старческий дребезжащий голос продолжал дальше: – Это и хорошо, милок! Вам, кто останется, будет легше.

Как всегда в таких случаях, неизвестно, что и ответить собеседнику. Лаврентий чувствовал, начни он бодрым голосом разуверять старика, это будет настолько неправдоподобно, что у него просто не повернулся бы язык. И согласиться со стариком – тоже не по-человечески.

Словно чувствуя душевный разлад Лаврентия, старик повернул к нему голову и сказал:

– А ты, милок, молчи! Правда-то завсегда на виду – да сказать ее трудно. Да-а, не кажный про нее скажет. А вот кривда – другое дело. Тут сказать легко. Вот так, милый, ты уж мне поверь.

– Да я ниче, дед, верю! – Лаврентий усмехнулся. – Че тут скажешь против.

Теперь уже старик в упор смотрел на Лаврентия.

– Вот ты – бригадир, стало быть, завсегда с народом будешь. Начальство че – дало указание и укатило. А ты с народом останешься… Ох и много от вас будет зависеть! – задумчиво говорил старик. – Береги, бригадир, народ. Держитесь вместе… Если пойдет разброд, не дай Бог, перецапаетесь – не пережить вам зиму. Только вместях можно беду перебедовать. Слышь, бригадир?

– Слышу, дед!

– Ну, ну! Ребятишек особливо береги, а то ить обживать эти места некому будет. Слышь? – строжился Христораднов. Затем как-то сразу успокоившись, тихо закончил: – Ну и ладно, сполняй свою службу, записывай работников и едоков.

Эти слова жгли Лаврентия. Он и сам понимал, что будет трудно, очень трудно, но, сказанные стариком, они приобрели символический смысл. Это было скорее не предостережение умудренного старого человека, а средство преодоления нависшей над ними опасности.

Лаврентий взял комок глины в руки и крепко ударил его о землю в намеченном месте. Так помаленьку выбил он поддувало, затем топку и задумался, что приспособить вместо плиты. Вспомнил про старое жестяное ведро, и лицо у него просияло:

– Доча, где у нас старое ведро?

– На берегу, тятя! Мы в ем траву таскали!

– Ташши его сюда!

Девчонка быстро сбегала на берег реки.

Лаврентий довольно вертел в руках жестяное ведро с прохудившимся дном, приглядываясь, как его приспособить вместо плиты. Потом взял топор и обухом расплющил ведро на бревне.

– Вот и плита! – Он повертел в руках сплющенное ведро. – Теперь, брат, все сгодится, любая железка в дело пойдет! – проговорил Лаврентий, прилаживая лист железа над топкой свежесбитой печи. Затем, разогнувшись, он посмотрел на дочь и довольно улыбнулся, озорно подмигивая девчонке:

– Нашему Ване все сгодится для бани! Верно, дочка?

– Ага!

– Вот и все! – облегченно проговорил печник. – Часа два обсохнет на солнышке, и можно топить! Слышь, мать?

– Слышу! – ответила Анна.

По всему лагерю кипела работа. Лаврентий присел на валежину, чувствуя, как гудят усталые руки. Некоторые поселенцы уже кончили возиться с печками и взялись за устройство балаганов.

Закончили строить балаган Федот Ивашов с сыновьями. У братьев Зеверовых тоже дело подвигалось к концу, осталось только покрыть остов пихтовой лапкой, которую с избытком натаскали ребятишки. Рядом возилась Щетинина Акулина. Она неловко, чисто по-бабьи, держала в руках топор и пыталась забить кол. Промахнувшись, она обухом топора ударила себя по руке. Вскрикнув, Акулина бросила топор и бессильно опустилась на землю. Она закрыла лицо руками, плечи ее часто и мелко вздрагивали.

Лаврентий поглядел на плачущую женщину и негромко сказал:

– Слышь, соседка, оставь это дело. Пошли лучше Федьку с моими девками рубить пихтовую лапку. Балаган мы тебе с Иваном сделаем.

Поднявшись с валежины, Лаврентий сказал зятю:

– Давай, Иван, балаган ладить и навес над печкой.

Затем, повернувшись к своим, строго проговорил:

– А вы, девки, слышали, че я сказал. Берите Федьку и айдате за лапкой!

– Идем, идем, тятя! – поднялась от костра Настя. – Нарубим лапника.

Анна тоже посмотрела на висящую на сучке зыбку, потом на согбенную женскую фигуру, и в глазах у нее промелькнула не то жалость, не то досада. Анна промолчала. Да и сказать тут было нечего, все было яснее ясного.

К закату солнца стан приобрел уже более-менее жилой вид. Топились печки, от балагана к балагану протоптаны тропки, валежник почти весь сожжен на кострах. На вешалах сушилась мокрая одежда и детские пеленки. Равномерное гудение голосов заполнило все пространство лагеря. Кругом слышалась звонкая детская перекличка. На берегу Васюгана собралась молодежь.

Иван взял за руку жену:

– Пойдем, Настя, погуляем!

На землю опустилась светлая северная ночь. Полыхает вполнеба заря, окрашивая в багровый цвет широкую водную поверхность, загадочно темнеет подступившая вплотную к стану тайга. Умолкает буйный птичий хор. Вокруг все призрачно, пусто, прозрачно. Только не умолкают ни на минуту васюганские соловьи – коростели. Они надоедливо и тягуче скрипят, точно старая подворотня, которую непрерывно треплет ветер. Да неумолчно звенит над головой надоедливое комарье.

Понемногу угомонился народ. Затухли костры, от чадящих головешек низко над землей стелется горьковатый дым. Наконец разошлась и молодежь, допоздна засидевшаяся у костров.

В просторном балагане, крытом пихтовой лапкой, расположилась семья Жамовых. Около входа, на нарах, сделанных во всю длину балагана, лежал Лаврентий.

Анна сонным голосом проговорила:

– Осподи, не наработались еще… Носит нелегкая где-то! – Она зевнула. – Глухомань-то кака!

Лаврентий усмехнулся в бороду.

– Че на других пальцем тыкать! Ты себя вспомни, как бегала! А то им интерес с нами сидеть!

– Да я ниче! – вздохнула Анна. – Глухомань!..

Не спавшая еще Танька фыркнула, подавляя в себе смех.

Анна хлопнула дочь ладонью, а затем прижала ее к себе:

– Ты-то че понимала бы, пигалица!

– Че тут понимать, на речке они! – обиженно проговорила девчонка.

– Спи! – одернула ее мать. – А то без тебя, сопливой, не знают, где они! – она еще крепче прижала к себе дочь, и через некоторое время они тихо засопели во сне.

Лаврентий лежал неподвижно с широко открытыми глазами. Сон не шел к мужику. Усталое за день тело гудело, в голове натужно, подчиняясь редким и сильным ударам сердца, билась неотвязная мысль.

«Выжить надо, выжить! Держаться друг за дружку. Если врозь – передохнем все. Правильно давеча старик Христораднов говорил: детей беречь…»