Испепеляющий ад - Аскольд Шейкин

— Скорей, скорей, господин Шорохов. К вечеру вам надлежит прибыть в Батайск. Вашим спутником будет поручик Савельев. Он и поможет вам стать на квартиру.

Офицерику от контрразведки он еще в самом начале отрекомендовался, назвавшись, на случай, если Лев Задов выдал его начальнику контрразведывательного отдела штаба Донской армии Кадыкину, не агентом Управления снабжений штаба Донской армии, а всего лишь Четвертого донского отдельного конного корпуса. Сказал и про то, что он сотрудник Американской миссии при ставке Главнокомандующего. Поскольку все его документы были отобраны красными, просил помочь получить хоть какое-то удостоверение личности. Без этого не только в прифронтовой полосе, но и вообще в белом тылу обойтись невозможно. Примут за дезертира.

Расчет был точным. Услышав об Американской миссии, офицерик не только ни разу не вспоминал о том, что он заготовитель, но и утроил о нем свои заботы. Сказал также, что начальству доложит, необходимый документ будет выдан всенепременно. Конечно, какое-то время придется ждать. В смысле порядка сейчас плохо везде.

И вот Шорохов послушно трясется то в одноколке, то на тачанке, на простой крестьянской телеге, ежится в санях, мерзнет под мокрым снегом. Все это, порой, под грохот дальних, а то и близких орудийных раскатов, в сутолке срочно передвигающихся пеших и конных команд, бесконечных обозных колонн.

Со своей стороны он ни от кого из господ офицеров штаба дивизии не сторонится, о себе рассказывает с охотой:

— Из мещан я города Александровска-Грушевского… Интендантству корпуса генерала Мамонтова пшеницу, ячмень поставлял… Когда Новочеркасск покидали, со своими уйти не успел. Не часы, минуты решали. Спасибо за спасение, господа.

Либо:

— Что вы, господа? Ну, какой я торгаш? Торгашу все равно на чем прибыль иметь. Я разве так? Мне теперь лишь бы в станицу Кущевскую попасть. Там мой приказчик, мой главный товар: шевро. Высочайшей выделки и коз той породы, шкуры которых на это шевро шли, на свете нет, и мастера, что умели его выделывать, перевелись…

Очень подходящие слова отыскал тогда Скрибный.

После сдачи Ростова, линия фронта в самом деле пролегла по Дону. Был он здесь, в низовьях, ширины почти беспредельной. Морозы сменялись оттепелями. Лед на реке всадника не держал. 17 января красные начали широкое наступление. На третие сутки оно для красных закончилось неудачей. Белый фронт устоял, но с кем из штабных офицеров об этом ни заговори, слышалось: "Не удержаться. У станицы Семикаракорской корпус Думенко. Дон там поуже. Да и Думенко же! От нас это в сотне верст, но коли его корпус прорвется, всем придется откатываться".

Интереснейшее суждение! Может, красным и сил тогда не надо здесь в бой бросать? Все их направить в район Семикаракорской? Но каких-либо записей Шорохов не делал. Не видел смысла. Слишком быстро меняется обстановка. Ну а связь где-то в далеком Екатеринодаре. Зряшняя работа, а хранить записи риск будет немалый.

И слишком устал. Порой ничто не интересовало. Охватывало равнодушие. Очень тяжелыми были последние месяцы. Взять одни только махновские переживания! Да и угроза выдать его Кадыкину осталась. Если что и спасет — всеобщая бестолковщина из-за поражений на фронте. "Время лечит". От кого-то он это слышал. Скорее бы!

Конечно, «оторваться» от штаба Корниловской дивизии Шорохов мог. На фронте то малые, то крупные стычки почти каждый день. Где уж там было до него! И офицерик от контрразведки внезапно пропал. Скорей всего подался в Екатеринодар сообщить начальству, что в расположении их дивизии объявилось лицо, связанное с иностранными господами. Останавливало извечное: "Что дальше?" Если будут какие-то документы, он, так сказать, легализуется. Сбежать и потом от каждого прятаться, смысла не было. Все силы станут тогда уходить на то, чтобы уцелеть. Признаться, не имел он и каких-либо денег. Кормили, давали кров. Не так и мало.

Двадцатого января — Батайск сотрясался от орудийных раскатов: красных в очередной раз оттесняли за Дон, — обнаружился Макар Скрибный. Оказалось, торчит со своими вагонами в этом же городе. Повторял:

— Мы с тобой, Леонтий, теперь любую гору своротим…

— Да, да, — соглашался Шорохов, с недоумением и даже неприязнью глядя на своего компаньона.

Лицо одутловатое, как после запоя. Одет: белая атласная рубаха навыпуск, шелковый черный поясок с кистями, жилетка. Так сам он вырядился в первую поездку по афере Ликашина. Еще одна особенность: никакого интереса к намерениям компаньона, к тому, как он все это время прожил, не проявляет.

Тягостно было, что пришлось заговорить о деньгах. Скрибный дал, но с откровенной неохотой. Шорохов сказал: "Тысяч тридцать хотя бы", — при том, что пуд хлеба стоит триста рублей, мяса — шестьсот, сахара — пять тысяч двести рублей — деньги не так большие. Скрибный точно тридцать тысяч и дал, причем на глазах у Шорохова дважды пересчитал бумажки. И ведь опять не поинтересовался, почему у Шорохова ничего нет. Не сказал и о том, как обстоят его собственные дела. В чем же они теперь компаньоны? Потому и решил, что перебираться к Скрибному в вагоны не будет.

При всем том, конечно, было чудесно, что они встретились заметил за собой, что стал ходить более упругим шагом, уверенней разговаривать. Понимал почему: мог теперь любому воочию доказать свою состоятельность.

"Не сам ходишь — капитал носит", — тоже купеческая заповедь.

Он и пожаловавшего к нему на квартиру дней через пять после этого, как сразу стало понятно, ничуть не случайного гостя, принял не только совершенно спокойно, но и снисходительно.

— Здравствуйте, — сказал тот. — Я вам не помешаю?

— Здравствуйте, если не шутите, — ответил Шорохов.

Он сидел за столом, ожидая когда хозяйка, у которой он снимал жилье со столом, подаст обед. Жестом пригласил к столу этого гостя, но тот продолжал стоять.

— Есаул Моллер Генрих Иоганнович. Оберофицер для поручений при штабе дивизии.

— А я — Шорохов. Заготовитель интендантства Четвертого Донского отдельного корпуса генерала Мамонтова.

Моллер удовлетворенно склонил голову:

— Мне говорили… И на Дону я бывал. Новочеркасск, Калединск, Миллерово… За последний год я, знаете, чуть ни полмира объехал. Я в германскую служил на Румынском фронте. Окопы, окопы… Февральский переворот. Занесло в Минск. Поверите? Через неделю я был там избран в гласные губернской думы да при том еще стал членом комитета по формированию батальонов для Западного фронта. Карьера!

Этому Моллеру было лет тридцать. Внешность он имел довольно нескладную: высокого роста, узкогруд, большеглаз, усы торчат в стороны. Лицо очень подвижное. На нем то выражение радости, то любопытства, то грусти. Одет в английский, защитного цвета, мундир. Над клапаном левого кармана офицерский георгиевский крестик.

— При начале большевистского восстания мы один из батальонов двинули на Петроград, другой в Бобруйск, третий в Москву. Зря. Их присутствие ничего там не изменило. Ну а я выехал в Могилев, в ставку, с докладом генералу Духонину. Добрался благополучно, но… И ставка была не та, и генерал Духонин почил во бозе. Французская миссия направляла офицеров на Дон к генералу Алексееву. Меня это заинтересовало. В конце концов, каждый живет в себе, для себя и сам. Поехал. К атаману Краснову бы не поехал. Германская подтирка. Алексеев — другое. И, знаете, месяца не проходит, мне приказ: "Командируетесь в Москву, оттуда в Лондон и Париж с программой правой союзнической группы". Может, слышали? Объединились в ней господа от Самарина до Новгородцева… Опять же интересно, не правда ли? — Моллер давно сидел за столом, но к еде не притрагивался. — В западных столицах я, знаете, в кругу таких господ оказался, что, как вспомню, дух захватывает: члены государственной думы Лунин и Гурко! Представитель Сибири Окулич! Послы Маклаков, Ефимов, Стефанович. Интриговали против бывшего министра-председателя (министр-председатель — А.Ф.Керенский. — А.Ш.). Насмотрелся и наслушался чего угодно. Но ведь если ты профессионал, то с самим чертом будешь дружбу водить, когда это надо для дела. Хотя, конечно, прежде-то я считал, что те, кто старше меня, выше по чину, по должности, знают куда идти. Не в прямом смысле, естественно.

— Я понимаю, — вставил Шорохов.

— Там я от этой иллюзии излечился. И настолько, что когда меня спросили: "Хотите в Poccию" — поверите ли? Зарыдал. Боже мой, в Россию!.. Тут мне не повезло. Я попал в Архангельск членом гражданского отдела при главнокомандующем союзными силами генерале Пуле. Все вроде бы ничего, но поехал-то я с паспортом на имя французского капитана Сержа. Чужой среди чужих. Среди своих тоже чужой. Хоть руки на себя наложи… Связался с Окуличем. Через него подал рапорт военному агенту в Лондоне об отправке меня в Сибирь, к Верховному правителю. Уже под своей фамилией. Хватит! Как камень снялся с груди. Колчак! Это звучало. Слышали истину? Чтобы быть свободным, надо все возыметь и от всего отказаться. Вы что-нибудь о краскоме Тухачевском знаете?