Тогда и теперь - Сомерсет Моэм

Внезапно он вскрикнул и рывком натянул поводья. Лошадь остановилась, как вкопанная, и Макиавелли чуть не вылетел из седла.

— Что-нибудь случилось? — спросил подъехавший слуга.

— Ничего, ничего.

Повинуясь всаднику, лошадь вновь тронулась с места. Макиавелли так внезапно остановился, потому что идея молнией пронзила его мозг. Из этой истории могла получиться отличная пьеса. Вот тут-то он и отомстил бы своим обидчикам, выставив их на всеобщее осмеяние. Плохое настроение Макиавелли как рукой сняло, и на его губах заиграла злая улыбка.

Местом действия он выбрал Флоренцию. Действующие лица определились заранее. Ему предстояло лишь оттенить отдельные черты характеров для того, чтобы герои лучше смотрелись со сцены. Бартоломео, например, следовало сделать поглупее и подоверчивее. Аурелию — более остроумной и покорной. Пьеро он отвел роль сводника, который и подстроил злую шутку. Зрители увидят мелкого негодяя и вдоволь посмеются над ним. Общая композиция пьесы — разумеется, комедии — предстала перед ним как на ладони. Себя он видел героем-любовником и сразу подобрал подходящее имя — Каллимако. Симпатичный, молодой и богатый флорентиец, несколько лет проведший во Франции — это давало Макиавелли возможность проехаться по французам, которых он недолюбливал, — возвращается во Флоренцию и безумно влюбляется в Аурелию. Как ему назвать ее? Лукрецией! Макиавелли хмыкнул, дав своей героине имя почтенной римской матроны, покончившей с собой после того, как мужчина покусился на ее честь. Естественно, конец будет счастливым и Каллимако проведет ночь любви в постели своей возлюбленной.

В голубом небе ярко сияло солнце, и, хотя на полях все еще белел снег, Макиавелли, закутанный в толстый плащ, не чувствовал холода. Он размышлял о том, как получше показать зрителям наивность Аурелии, глупость Бартоломео, подлость Пьеро, распущенность монны Катерины и мошенничество фра Тимотео. Монаху предстояло стать одним из главных персонажей. Макиавелли потирал руки при мысли о том, что покажет фра Тимотео таким, как он есть, с его алчностью, отсутствием моральных принципов, хитростью и лицемерием. Всем остальным он собирался дать вымышленные имена, но монах останется фра Тимотео, чтобы все знали, какой на самом деле этот сладкоголосый пастырь.

Время прошло так быстро, что он и не заметил, как они прибыли в местечко, где хотели остановиться на ночлег.

«К черту любовь, — пробормотал Макиавелли, слезая с лошади. — Что есть любовь в сравнении с искусством!»

36

Местечко называлось Кастильоне Аретино, и тамошняя таверна выглядела ничуть не хуже многих других, где ему приходилось ночевать после отъезда из Флоренции. От быстрой езды у Макиавелли разыгрался аппетит, и, войдя в таверну, он первым делом заказал ужин. Затем он написал короткое письмо Синьории, которое тут же отправил с курьером. Таверна была переполнена, но хозяин сказал, что может выделить ему часть кровати, на которой спали он и его жена. Взглянув на хозяйку, Макиавелли ответил, что его вполне устроят несколько овечьих шкур на кухонном полу. Перед ним поставили большую миску с макаронами.

«Что есть любовь в сравнении с искусством? — продолжил он прерванную мысль. — Любовь мимолетна, искусство — вечно. Любовь лишь орудие природы, заставляющее нас приносить в этот мир себе подобных, обрекая их со дня рождения на голод и жажду, болезни и печали, ненависть, зависть и злобу. Макароны лучше, чем я ожидал, и как вкусен этот соус с куриными потрохами. Сотворение человека следует назвать даже не трагической ошибкой, но нелепой неудачей. Чем можно оправдать ее? Я полагаю, искусством. Лукреций, Гораций, Катулл, Данте и Петрарка. Скорее всего, они никогда не создали бы своих божественных произведений, если б в их жизни не было горя и несчастий. Вот и у меня не возникло бы и мысли об этой пьесе, проведи я ночь с Аурелией. Получается, что все вышло как нельзя лучше. Я потерял безделушку, а нашел алмаз, достойный королевской короны».

Плотно поужинав, Макиавелли сыграл в карты с проезжим монахом, направляющимся в какой-то дальний монастырь, лег на постеленные шкуры и быстро заснул.

На заре, в отличном настроении, Макиавелли уже был в седле и с удовольствием представил, как через несколько часов приедет домой. Он надеялся, что Мариетта обрадуется его приезду и не станет упрекать в пренебрежении к ней. А после ужина к нему приедет Биаджо, милый добрый Биаджо, на следующий день он увидит Пьетро Содерини и других членов Синьории, потом навестит друзей. Какое счастье вновь оказаться во Флоренции, каждый день ходить в канцелярию, гулять по знакомым с детства улицам, узнавая в лицо почти каждого прохожего.

«С возвращением, мессер, — скажет один. — Привет, привет, Никколо, откуда ты взялся? — услышит он от другого. — Надеюсь, ты привез полные карманы золота, — улыбнется третий. — Когда нам ожидать счастливого события? — спросит подруга матери».

Дом. Флоренция. Родина. А еще Ла Каролина, теперь свободная, так как кардинал, содержащий ее, был слишком богат, чтобы умереть естественной смертью. Какая умница и как приятно беседовать с ней, а иногда, после жаркого спора, получить даром то, за что другим приходится платить немалые деньги. Как красива тосканская природа! Еще месяц и зацветет миндаль.

Его мысли вернулись к пьесе. Он вновь чувствовал себя молодым и счастливым. Голова кружилась, как от молодого вина, выпитого натощак. Он повторял про себя циничные речи, которые собирался вложить в уста фра Тимотео. Внезапно он остановил лошадь. Встревоженные слуги подъехали узнать, не случилось ли чего. И к своему изумлению увидели, что их господин сотрясается от приступа беззвучного смеха. А Макиавелли, глядя на их удивленные физиономии, развеселился еще больше и, вонзив шпоры в бока бедного животного, помчался вперед. Он понял, как вдохнуть жизнь в персонажи пьесы, нашел завязку интриги, которая, распрямляясь как тугая пружина, после долгих приключений забросит Каллимако в теплую постель Лукреции. Все знали, что доверчивые женщины покупали корень мандрагоры, якобы способствующий зачатию. Это стало всеобщим поверьем, и каждый флорентиец знал десяток пикантных историй, связанных с его использованием. Теперь он решил убедить Бартоломео, которого он назвал мессер Нича, что его жена сможет зачать, если выпьет настой корня. Но первый мужчина, вступивший с ней в интимную связь, непременно умрет. Как убедить его в этом? Очень просто. Он, Каллимако, переодевшись, представится доктором, обучавшимся в Париже, и пропишет ей это лекарство. Без сомнения, мессер Нича не захочет отдать жизнь, чтобы стать отцом. Значит, потребуется незнакомец, который займет его место на одну ночь. Этим незнакомцем, естественно, станет Каллимако, то есть Макиавелли.

Он буквально летел на крыльях вдохновения. Сцены следовали одна за другой, будто кусочки картинки-головоломки. Казалось, пьеса пишется сама, а он, Макиавелли, присутствует лишь в качестве переписчика. Когда они остановились пообедать, он, полностью поглощенный пьесой, ел все подряд, без разбора, а когда вновь тронулись в путь, не замечал миль, оставшихся позади. Приближаясь к Флоренции, они проезжали знакомые Макиавелли места, но он ничего не видел. Солнце уже склонялось к западу, но он даже не взглянул в сторону огненного светила. Он жил в мире иллюзий, полностью затмившем мир реальный. Он стал Каллимако, молодым, красивым, богатым, остроумным и жизнерадостным флорентийцем. И в сравнении с неистовым пожаром страсти к Лукреции его влечение к Аурелии казалось слабым огоньком. Макиавелли наслаждался высшим счастьем, когда-либо дарованным человеку, — счастьем созидания.

— Смотрите, мессер, — окликнул его Антонио. — Флоренция.

Макиавелли поднял голову. На фоне зимнего неба он увидел великолепный купол, воздвигнутый Браманте. Перед ним лежал город, который он любил больше всего на свете. Флоренция, город цветов, с колокольнями и баптистериями, церквами и дворцами, садами, кривыми улочками и старым мостом, по которому он каждый день ходил во дворец, его домом, братом Тото, Мариеттой, его друзьями, город, в котором он знал каждый камень, город с богатой историей, где родился он и жили его предки. Флоренция, давшая миру Данте и Боккаччо, не одно столетие боровшаяся за свою свободу. Его любимая Флоренция, город цветов.

Слезы навернулись на глаза и потекли по щекам. Он сжал зубы, едва сдерживая рыдания. Совершенно беспомощной Флоренцией управляли люди, потерявшие мужество. А ее граждане, некогда все как один поднимавшиеся на защиту ее свободы, теперь думали только о купле и продаже. Независимая лишь по милости короля Франции, которому она платила унизительную дань, защищаемая лишь беспринципными наемниками, могла ли она выстоять под ударом герцога? Флоренция была обречена. Если Чезаре Борджа не захватит ее, это сделает кто-нибудь другой, не в этом году, так в следующем, во всяком случае раньше, чем мужчины средних лет станут стариками.