Выпуск 4. Семь пьес с необычной судьбой - Александр Попов

ТАНЯ. Почему ты так думаешь?

ТОНКИХ. Так думают все, но не говорят об этом.

ТАНЯ. Значит, все притворяются?

ТОНКИХ. Не знаю.

ТАНЯ. Сейчас ты, конечно, добавишь, что к присутствующим, ко мне, то есть, все сказанное не относится.

ТОНКИХ. Нет, я ничего не добавлю.

ТАНЯ. Итак, все женщины — рабы. До чего это старо!

ТОНКИХ. Все истины стары.

ТАНЯ. Но это не истина! Ты ничем не можешь это доказать! На каждый твой пример я отвечу двумя.

ТОНКИХ. Видишь ли, Таня, об этом говорить не принято. Вообще чистую правду очень трудно вынести. Вот, например, и ты и я умрем. И умрем обязательно. Что может быть истинней этого? Ничего. А попробуй думать так каждую минуту и ты сойдешь с ума. Это — запретная тема. Так же в вопросе о женщинах и о любви: каждый прекрасно знает, что любви нет, но обманывает себя, и иногда благополучно. Мы с вами, как два враждующих лагеря. У нас все разное — и мысли, и чувства. Но вы в нашем подчинении и словами этого не исправишь. Так уж получилось.

ТАНЯ. Я тебя ненавижу.

ТОНКИХ. Это естественно. Если сон крепкий, то ненавидят будильник, хотя он ни в чем не виноват.

ТАНЯ. Но ты же когда-то женишься на рабе, на дуре, на женщине? И неужели будешь говорить ей все это?

ТОНКИХ. Каждая женщина чувствует свое место.

ТАНЯ. Тогда почему ты выбрал меня мишенью? Разве я твой враг? Ты мне мстишь за что-то? А-а! Я знаю! Каждый мужчина мстит за унижение. Как же! Пока ухаживаешь, чего только не натерпишься — и внимания на тебя не обращают, и на свидания не приходят. Зато потом-то он свое берет. Тот, кто попроще — колотит жену кулаками, а такие, как ты — словами так побьют, что места живого не останется. В кровь!

ТОНКИХ. Если бы ты остановилась после слов «почему ты выбрал меня мишенью», я бы сгорел со стыда.

ТАНЯ. Ты меня даже не уважаешь, Тонких.

ТОНКИХ. Я очень жалею, что начал этот разговор.

ТАНЯ. Теперь поздно жалеть.

ТОНКИХ (бормочет). Может, все обойдется…

ТАНЯ. Что ты сказал? Обойдется? (Пауза.) Да нет, поздно уже. Конец.

Подходит Толя.

ТОЛЯ. Федю не видели? Он мне конспекты обещал по теплотехнике.

ТОНКИХ. Федя ушел. Он встает рано, в четыре утра. Говорит, что утром голова пустая, как амбар весной и в нее можно ссыпать много зерна.

НОЖИКОВ. Толян!

Толя подходит к нему. Таня уходит. Тонких с выражением опустошенности, ранней усталости на лице присаживается к столу, за которым никого нет.

НОЖИКОВ. Толян, сгоняй в лавку, а? Купи еще две бутылки. На.

Подает деньги.

ТОЛЯ. Да у меня есть, не надо.

НОЖИКОВ. Бери, бери. Мне — двадцать пять, понял? Двадцать пять лет топчу землю, выдергиваюсь, как морковка. А зачем? Затем, чтобы на могильном камне написали: «Лежит Ножиков. Блатной. Задолженность по профвзносам — семнадцать лет. Дело передано в небесную канцелярию». Знаешь, Толян, что в жизни главное?

Толя, улыбаясь, пожимает плечами.

НОЖИКОВ. Главное — это не закрывать глаза. Даже если тебя бьют в морду. Тебя хоть раз били?

ТОЛЯ. Н-не помню… Нет.

НОЖИКОВ. Жалко. Ты много потерял. Прямой удар в лицо — это хорошо. Честно. Как фамилия этого типа?

ТОЛЯ. Кого?

НОЖИКОВ. Того, что с Татьяной танцевал, с четвертого курса?

ТОЛЯ. А-а. Тонких.

НОЖИКОВ. Вот он сегодня будет Тонких. Знаешь, почему я не люблю таких вот жориков? И умные они, и слова грубого не скажут, и передовики во всем — и в работе, и в учебе, а друзей у них нет. Нету! А если у человека нет друга, хоть одного, самого захудалого, то он лишний, никакой и ничей. Таких надо ссылать за Полярный круг, потому что от них вся смута. Вот пудрит он ей мозги, не любит ведь, а рядом мучаются три хороших человека: ты, я и Федор Матвеич. Толян, слушай сюда: если у вас, у тебя или у Феди, с ней что-нибудь получится, то я, слушай, я буду вам другом, понял? Ну, а теперь давай. В пальто карманы целые?

Толя уходит.

Ножиков медленно приближается к Тонких, на ходу делает колено цыганочки.

НОЖИКОВ. Сэр, на море качка?

ТОНКИХ. Что?

НОЖИКОВ. Штормит, говорю?

Тонких внимательно смотрит на него, ничего не отвечает.

НОЖИКОВ. Интеллигентный ты человек, Тонких.

ТОНКИХ. Это плохо?

НОЖИКОВ. Я сам детдомовский, понимаешь?

ТОНКИХ. Не совсем.

НОЖИКОВ. Знаешь, как я день рождения себе выбрал? Открыл календарь наугад. Теперь понимаешь?

ТОНКИХ. Нет.

НОЖИКОВ. Интеллигент, а соображаешь медленно. В этот день я приглашаю в гости самых дорогих мне людей. Вот я смотрю и думаю: а он мне мог бы быть братом, она могла бы быть сестрой. Федор Матвеич был бы хорошим дядькой. Ты, Тонких, пришел с Таней, а уже обидел ее. Вот я думал, думал, кем бы ты мог быть? И знаешь, ты даже на шурина не тянешь.

ТОНКИХ. К чему такие изгибы.

НОЖИКОВ. Надо поговорить. Выйдем в коридор.

Уходят.

Сцена 2

Комната Тани. Входят Таня и Толя. Он в офицерской форме, с планшетом.

ТАНЯ (вынимает из стола пачку писем). Вы четверо писали мне оттуда. Я каждый день ждала писем от вас. Если есть письмо — значит, жив. Ты не представляешь, какая это мука: жить в непрерывном страхе, а вдруг это вот письмо — последнее, и тогда, когда я его читаю, Гены или Феди уже нет в живых. Это как свет звезды: мы ее видим, а звезды давно нет!.. Если бы я знала, за что вы любили меня там, под бомбами, так любили девчонку, пустую, капризную! Если бы вернуть тот вечер в общежитии, помнишь, у Ножикова?

ТОЛЯ (сухо). И что было бы?

ТАНЯ. Я бы вам… руки целовала.

ТОЛЯ. Да, тогда… А т а м нам этого было бы мало.

ТАНЯ. Я не понимаю.

ТОЛЯ. На фронте все по-другому… Хочется, чтобы ждали только тебя. А ты… Ты писала всем одно и то же.

Пауза.

ТАНЯ. Я писала то, что думала. Вы все были мне близки. Все.

ТОЛЯ. Я встретил в сорок третьем в Воронеже Федю… и он…

ТАНЯ. Он сказал, что видел меня? Он сказал тебе?

ТОЛЯ. Да.

ТАНЯ. Он был на переформировке… Да… Он был худой, рыженький, такой невзрачный… Вы все были хитрые, а он… Знаешь, что такое печаль? Это когда чем-то пожадничал для человека, а он умер. Он был после ранения. Он жил здесь, у меня, три дня. Мы ели тушенку и шоколадные конфеты. Такие сладкие…

ТОЛЯ (грубо). А Ножиков не приезжал?

ТАНЯ (не замечая). Гена был. Гена был в августе, кажется в сорок третьем. Да, в сорок третьем. Мы катались на лодке.

ТОЛЯ (резко). Он жил у тебя?

ТАНЯ (не замечая). Да. Вы ведь все общежитейские. Не было только тебя и Тонких.

ТОЛЯ. Меня и Тонких.

ТАНЯ. Я думала, что потеряла всех. И ты не писал. Почему ты не писал? Я думала… я боялась…

ТОЛЯ (грубо). Значит, жалеешь.

ТАНЯ. Что?

ТОЛЯ. То, что я не как все.

Пауза.

ТАНЯ (начинает понимать). Вот что… Так ты думал… думал об этом…

ТОЛЯ. А как я должен был думать после твоих писем? И клятв? И — как ты там писала — «береги себя, лю-би-мый». А если бы сейчас здесь был не один я?

ТАНЯ. Что ты говоришь…

ТОЛЯ. Я не поверил Феде тогда… Как я мог поверить, если вот здесь, с левой стороны, лежали твои письма?.. Но потом Генка Ножиков написал, мы с ним переписывались, и здесь уж…

ТАНЯ (медленно). Так ты пришел судить меня…

ТОЛЯ (сухо). Нет. Я пришел взять свои письма. И письма ребят.

Пауза.

ТАНЯ. Свои письма… Они не здесь.

ТОЛЯ. Что за фокусы. Отдай.

ТАНЯ. Они не вместе. Они у меня в другой комнате.

Медленно уходит. Он закрывает глаза, сжимает зубы. Без всякого выражения говорит.

ТОЛЯ. Какая ерунда.

Входит Таня. Подает ему коробочку.

ТАНЯ. Вот.

ТОЛЯ. Остальные.

ТАНЯ. Я не могу их тебе отдать.

ТОЛЯ. Ты их отдашь.

ТАНЯ (кричит). Я женщина!