Трильби - Джордж Дюморье

Среди многих знаменитостей этого замечательного времени особенно выделялись два имени. Их слава и влияние живы до наших дней.

Мир не скоро забудет Фредерика Уокера и Уильяма Багота, двух гениальных юношей, которых уже тогда было модно сравнивать и противопоставлять друг другу, как это делали с Диккенсом и Теккереем, Карлейлем и Маколеем, Теннисоном и Браунингом. Пустое, но приятное занятие! По-видимому, невозможно не поддаться его соблазну.

А между тем к чему сравнивать лилию с розой?

Этим двум талантливым молодым мастерам выпало счастье стать зачинателями художественного движения, которое дало Англии в течение последних тридцати лет лучшие произведения искусства в. станковой живописи, акварели и графике.

Оба они были англичанами до глубины души и подлинными сынами своего века; у обоих было свое лицо в искусстве, оба получали свои впечатления непосредственно от самой природы. Будучи независимы от влияния какой бы то ни было художественной школы, старой или современной, они создали свое собственное направление в искусстве, и каждый из них, не признавая никаких иных законов, кроме своих личных, стал законодателем для многих других живописцев. Оба с одинаковым совершенством писали пейзажи, живую натуру, птиц, животных и рыб. Кто не помнит рыбной лавки Ф. Уокера или маленьких пестрых поросят У. Багота с их почтенной черной мамашей и розовым папашей устрашающей тучности? Каждому из этих мастеров было присуще невыразимое обаяние, в их произведениях была поэзия, изысканность, сочетание благородства, тепла и тонкого юмора, несравненная легкость и грация. Тем не менее разве они не были столь же далеки друг от друга, как два полюса, и разве они не дополняли друг друга, хотя каждый из них был вполне законченным художником сам по себе!

По странному совпадению, внешне они были удивительно похожи: оба невысокие, худощавые и стройные, с маленькими руками и ногами, всегда изящно одетые, несмотря на то, что работали много и упорно. У обоих были правильные, благородные черты лица, хороший характер, прекрасные манеры без всякой аффектации и уменье быстро и надолго завоевывать самые горячие симпатии.

Que la terre leur soit légère! [18]

И кто может утверждать, что один из них более знаменит, чем другой?

Я осмеливаюсь предположить, что когда их двойная слава достигла апогея, она была одинакового веса, одинаковой ширины и объема у обоих, подобно их телам в этой жизни. В одном лишь отношении их слава не походила на их бренные тела, ибо была бессмертна. Ни один из живописцев нашего времени не достиг, думается мне, таких вершин, как они, и никто не имеет более законного права на бессмертие.

Но в этой скромной повести искусство Маленького Билли и его слава как художника нас интересуют лишь постольку, поскольку они отразились на его характере и судьбе.,

«Я хотел бы услышать во всех подробностях историю первой любви этого англичанина, а также, каким образом он потерял свою невинность!»

«Спроси его!»

«Сам спроси!»

Такими замечаниями обменялись Папелар и Бушарди в то утро, когда Билли впервые появился в студии Карреля на улице Потирон де Сен-Мишель.

Автор старается по мере сил ответить на поставленный ими вопрос.

Красивого, известного, благовоспитанного и хорошо одетого молодого человека лондонское общество охотно принимает в свою среду, ему не приходится долго добиваться этой чести; а во всем Лондоне трудно было найти молодого человека более красивого и состоятельного, более знаменитого и благовоспитанного, элегантного и, по-видимому, счастливого, обладающего более привлекательными достоинствами и извинительными недостатками, чем Билли. Таким его застали Таффи и Лэрд, когда вернулись на родину после четырех или пяти лет странствий за границей.

У него была прекрасная мастерская и изящная квартира на Фицрой-сквере. На стенах мастерской были развешаны великолепные образцы его неоконченных бесчисленных этюдов. Все остальное было чрезвычайно мило — мебель, безделушки, антикварный хлам, заграничные и восточные художественные изделия, драпри, занавеси и ковры, пианино средней величины, марки Коллара.

На мольберте стояло его бессмертное полотно «Лунные часы», только что начатое, но уже взятое на комиссию известным торговцем картинами Мозесом Лайоном.; Никто не трудился с большим ожесточением, чем Билли, когда он был за работой, и никто не отдыхал и не веселился благоразумнее, чем он, когда наступало время отдыхать или забавляться.

Пригласительные билеты, напоминания, надушенные записки, розовые, сиреневые, лиловые, многие из них украшенные коронами, наполняли хрустальную вазу на его камине.

Он окончательно преодолел свое мнимое отвращение к надутым герцогам, лордам и прочим (рано или поздно мы все так поступаем, если наши дела процветают), в особенности к их женам и сестрам, дочерям и кузинам, даже к их матерям и теткам. По правде сказать, несмотря на свой юный возраст, он в известной степени подвергался опасности (как художник) превратиться в тип молодого человека, столь обожаемого милыми скучающими дамами, которые ничем не заняты, рискуя стать их домашним живописцем, платоническим любовником, дамским угодником, притом вполне надежным, которого могут не опасаться мужья и братья, деликатным, безобидным учеником Эроса, нежным пастушком, который обитает dans le pays du tendre [19] — и никогда не переходит границ!

Женщине полагается обнадеживать, а мужчине надеяться, в этом нет, как я слышал, никакой реальной опасности, и я этому очень рад!

Один человек любит свою скрипку (или, увы! иногда скрипку своего соседа) за все те мелодии, которые он из нее извлекает, но это эгоистическая любовь.

Другой, не будучи скрипачом, может тоже любить скрипку — за ее цвет, изящество, красоту линий, так сказать ради нее самой. Он может любить целую галерею скрипок этой платонической любовью — настоящий гарем! — и вместе с тем не знать ни одной музыкальной ноты и даже не интересоваться музыкой. Он будет сдувать с них пыль, гладить их, снимать со стены и пытаться их настроить — pizzicato — и снова класть на место, давать им ласковые, экзотические уменьшительные имена: viol, viola, viola d'amore, viol di gamba, violino mio! Он будет шептать им свои маленькие горести, а они будут отзываться еле слышным сочувственным эхом, подобно грустной эоловой арфе, но никогда не ударит он смычком по струнам и не извлечет из скрипки ни малейшего аккорда — или диссонанса!

А разве кто вправе сказать, что он не сын своего века? Утверждать, что скрипки сделаны только для того, чтобы играть на них, могут лишь сторонники устаревших взглядов; сами скрипки начинают этим возмущаться, и они правы, как я погляжу.

Подобная невинная дружба связывала Билли со многими прекрасными дамами лондонского высшего света.

Правда, его собратья по кисти, более близкие к богеме, упрекали его в том, что он стал «дамским угодником», чем-то вроде прихвостня. Но это было чрезвычайно несправедливо. Ничто не оскорбляет так сильно наших неудачливых собратьев, — кто бы они ни были, богема или добропорядочные буржуа, — как наша внезапная близость с так называемой знатью, с маленькими лордами и леди нашего маленького мирка! Им легче простить нам даже нашу славу и те радости, которые ей сопутствуют, чем наши светские связи, — их уязвленные, завистливые сердца полны тогда чувством горького унижения.

Увы, бедное человечество! Малейшее внимание вышестоящих лиц (если они действительно стоят выше) воспринимается как бесценное благодеяние, как высочайшее достижение, как венец славы!

Окурок грязный, корочка лимонаСовсем другой приобретает вид,Коль под каблук сиятельной персоныОкурок или корка угодит!

Маленький Билли никогда не был ни дамским угодником, ни прихвостнем. Ни за кем не охотились высокопоставленные лица- с такой настойчивостью, никого так упорно к себе не приглашали, как этого молодого баловня судьбы.

Сначала он находил их чрезвычайно приятными, какими и в самом деле так часто бывают эти изящные, любезные, веселые, добродушные стоики и варвары, манеры которых столь же непринужденны и просты, как их мораль — но несравненно лучше ее! — и очарование которых состоит в том, что они умеют купаться в золоте — когда оно у них есть — так, что его дурной запах к ним не пристает. Да, они грациозно переносят свое богатство и еще более грациозно — его отсутствие; этому искусству должна еще научиться наша новая торговая и денежная аристократия, еврейская или христианская, которая всюду непреодолимо проталкивается вперед и вверх как у нас, так и за границей.

Затем он обнаружил, что, сколько бы с ними ни общаться, все равно не станешь равноправным членом их общества, разве только сочетавшись браком с какой-нибудь засидевшейся в девицах дурнушкой их круга! Но и в этом случае, как я слышал, не всегда бывает сладка жизнь для человека, пришедшего извне. Билли понял, что вовсе не хочет принадлежать к их кругу, особенно такой ценой, и что частое общение с ними может так же надоесть, как и все остальное!