Синие тюльпаны - Юрий Давыдов

Опять же не произведя ни малейшего звука, он ласковым поворотом ключа запер снаружи дверь, что-то приказал часовому и пошел к генералу Дубельту,

В Третьем отделении, как и в корпусе жандармов, Бенкендорф княжил, а Дубельт правил. А с того дня, как пироскаф "Богатырь" увез Александра Христофоровича в благословенный Фалле, и правил и княжил. Он тоже был боевым генералом. В Бородинском бою ранен, всю кампанию проделал в корпусе Дохтурова и в корпусе Раевского. В послевоенной карьере Леонтия Васильевича случилась пренеприятная заминка: по доносу угодил Дубельт под следствие в связи с делом 14 декабря. Дело, к счастью, прекратили из-за отсутствия второго свидетеля. Вот ведь какие помехи возникали тогда в делах чрезвычайной государственной важности. Чудеса! Да-с, Леонтия Васильевича все же внесли в "Алфавит" декабристов, что не помешало Бенкендорфу четыре года спустя назначить полковника дежурным штаб-офицером корпуса жандармов. Непостижимо!

Чудеса, непостижимо? Еще бы! Реабилитированного зачислили в органы, и притом в центральный аппарат. Где это видано, где это слыхано? К тому ж еще и масона, пусть и в далекой молодости, но ведь масона. И, поговаривали, жида. Мерзавцы! Отец, исконный русский дворянин, живал за границей, исхитрился похитить принцессу, увез, как увозят цыганок, женился, жизнь прожил. Не какой-то титулярный советник Поприщин мог претендовать на корону, а он, генерал Дубельт, в жилах которого текла голубая кровь испанских Бурбонов. Ну нет, он не променял бы Россию на весь Пиренейский полуостров с заокеанскими владениями впридачу.

И верно, его любовь к России не подлежит ни малейшему сомнению. Дома, на Захарьинской, хранил Дубельт "философические письма", свои заветные записки. Писал для себя, адресовал потомкам, провидел Лютого и лютых: вся сила России в самобытности; права человека ни с чем несообразный вздор; дай крестьянину пачпорт, он бросит родной кров и пойдет шататься.

Да, Бенкендорф, надо признать, был либеральнее Дубельта. И проницательнее: он ратовал за личное освобождение крестьян, иначе взрыв, и чем позднее придет отмена крепостной зависимости, тем сильнее будет взрыв. Однако не Бенкендорфа, а именно Дубельта называл Герцен самым умным человеком в Третьем отделении. Правда, Герцен не читал его записок, а видел и говорил с ним за несколько лет до Луки Лукича.

Лука же Лукич незамедлительно получил сигары и медок. Вино разбавил водой, пил, пил, пил, утоляя жажду, всегдашнее следствие арестовации. И, утолив, счел его превосходительство, как и поэт Жуковский, человеком добрым, честным, благородным. Отсюда непреложной формулой вывел, что недоразумение аннулируют нынче же. "Терпение... Терпение... Терпение..." сказал он себе, как и Милий Алексеевич в библиотечном зале.

Час спустя Германна повели к Дубельту.

Луку Лукича не обрили наголо, как уголовного, штаны держались, он был в своем офицерском сюртуке. И знал, что сейчас все разъяснится, он выйдет из подъезда, свернет направо, сразу же налево, пересечет мост, легонько вздрагивающий на цепях, приятно пахнёт росной свежестью Летнего сада, и вот уж Михайловский замок; как ни в чем не бывало он поздоровается с воспитанниками, жаль, тетрадь со вчерашней лекцией осталась дома... Дома! По лицу Германна, как говорится, пробежала тень. Так лишь говорится, тень не пробежала, но брови сошлись к переносице. Он подумал о Шарлотте, о детях...

Леонтий Васильевич Дубельт, как всегда, приехал с Захарьинской рано. Он уже выслушал майора Озерецковского. Тот изобразил розыск как нечто, равное взятию Варшавы, и Дубельт понял, что майор врет... Леонтий Васильевич не скупился на затрещины дуракам доносчикам и вральманам агентам. Он и Булгарина однажды поставил в угол. Дубельт покровительствовал издателю "Северной пчелы", но презрительно. А в угол поставил брюхастого Фаддея с рожей бурой, как заветренный окорок, в наказание: Булгарин написал, будто в Санкт-Петербурге бывает плохая погода, а плохая погода быть не может там, где изволит жить государь император, солнце России... Отвесить плюху майору Дубельт не мог, поскольку тот был майором. И в угол поставить не мог, поскольку адъютант выполнил личное поручение Александра Христофоровича.

Выслушал генерал и надворного советника Тупицына. Да, тот отрядил в распоряжение майора тех, кто левой ногой не сморкается - и жену актера, и прапорщика, и сидельца кондитерской. И разумеется, приказал сперва доносить ему, Тупицыну, а то, что он дозволит, доносить майору. По краткости времени надворный советник никакими разведданными не располагал, а майор уже поспешил арестованием.

Так-то оно так, да годить не годилось: поручение Александра Христофоровича! Шепотом молвить, Дубельт не равнял Бенкендорфа с царем Соломоном, но и не забывал, кто оказал ему, Дубельту, честь и указал место.

Войдя в большую, роскошно убранную комнату, Германн увидел то, что и должен был увидеть глазами Милия Алексеевича, а тот глазами Герцена и еще двух-трех очевидцев.

Леонтий Васильевич был в генеральском сюртуке с таким же красным воротом, как у смотрителя секретных арестантов. Усы то ли светлые, то ли седеющие, были длинные, вислые, лицо изможденное, лоб бугристый. Все находили в нем то волка, то лисицу, есть такой хищник, волколисом зовут. И все же Лука Лукич глазами, повлажневшими от виноградного вина, хотя и сильно разбавленного, видел не совсем то, что Милий Алексеевич. Обруселые немцы часто думают русскими пословицами, пастухи воруют, подумал Германн, а на волка поклеп.

Сесть генерал не предложил, сам не сидел, похаживал, как-то наискось выставив эполетное плечо, прихрамывал - бородинская пуля. Он задал обычные вопросы, голос был сиповатый, усталый. Германн отвечал, когда и где родился, где кончил курс наук. Дубельг одобрительно кивнул: ученость в России следует отпускать только по рецепту правительства, этот капитан получил по рецепту, математики нужны.

"А вот с ним знакомы?" - Дубельг отдернул занавес рытого бархата, прозвенели бронзовые кольца. В задних дверях комнаты стоял смазливый, раскудрявый малый из кондитерской. Той, что напротив дома покойной княгини в Малой Морской. Коноплев смотрел на капитана и улыбался. "Не имею чести быть знакомым",- покачал головой Лука Лукич. "Помилуйте,- рассмеялся Коноплев,- вы изволили заходить-с, записочку писали-с, как же-с, вспомните".- "Ваше превосходительство,- отнесся Германн к Дубельту,- ни в каких кондитерских не бывал, тем паче записочек там не пишу". Дубельт, заложив руки за спину, щелкнул пальцами. Коноплев исчез. Наступила пауза. Генерал ждал вопроса, и вопрос последовал: "Ваше превосходительство, Бога ради, в чем меня обвиняют?" - "Погодите,- сказал генерал.- А это ваш?" - и потряс носовым платком. "Мо-о-ой,- протянул Германн.- Но, простите, ваше превосходительство, не возьму в толк..." И тут всеобщий благодетель нанес зубодробительный удар: "Вы обвиняетесь в принадлежности к тайному обществу, посягающему на жизнь государя императора".

Лука Лукич явственно почувствовал, как он укорачивается ростом и теряет вес, обращаясь в величину бесконечно малую.

"Успокойтесь,- сказал Дубельт, магически соединяя суровость с мягким участием,- успокойтесь. Михаила Максимович представит вам вопросные пункты. А сейчас извольте: вот перо, бумага, пишите домашним. У вас, чай, детишки? Ну-с, пишите, пусть не тревожатся". Дубельт позвонил, явился унтер.

В этот день Германну не вручили "пункты". Он провел этот день в комнате-камере.

Его разбудил барабанный бой. Неблизкий, но отчетливо знакомый. По ту сторону Фонтанки, в Инженерном училище, пробили вечернюю зарю. Из глаз Германна брызнули слезы.

Не упомяни Дубельт о Михаиле Максимовиче Попове, очеркист решил бы, что Германна нарочито не призывают к следователю; метода известная: вымотают жилы - скорее рухнет на допросе; переменят ужасное обвинение на менее ужасное - примет последнее, как Божий дар, и на радостях выложит все как на духу. Решив именно так, а не иначе, Милий Алексеевич совершил бы ошибку, почти поголовную для авторов, иллюстрирующих исторические сюжеты: он полез бы в прошлое, не расставаясь с тяжелым багажом своих впечатлений и опытов жизни. Но мерки Сегодняшнего отнюдь не всегда соответствуют меркам Вчерашнего. Цепь времен не только распадается: она состоит из звеньев разной величины и разного металла. Упомянутый Дубельтом статский советник Попов, как и не упомянутый Павел Иванович, окончательно убедили Башуцкого в том, что в высшем надзоре служили люди с душой и талантом, а не сплошь винтики-исполнители.

В канцелярии синетюльпанных занятий, на столе статского советника Попова лежали "вопросные пункты" - тетрадь большого формата, почерк крупный и не то чтобы ясный, хотя и ясный, а гулкий, как железная рельса. Отвечая на "пункты", Германн либо подтвердил бы свою причастность к тайному обществу, либо, запираясь, подтвердил бы закоренелость в преступных замыслах.