Перевод с особого - Евгения Михайлова

– Это апатия, – авторитетно заявила Нина. – У тебя ее не может не быть. Слишком мало времени прошло. Но мы с этим справимся. Ты точно не хочешь, чтобы я с твоим Эдом поговорила?

– Точно. Пока… Не хочу, чтобы ему меня навязывали.

– Обижаешь меня. Я вроде с людьми говорить умею. И постоянно сообщаю им о том, что у нас их близкие. Поняла мысль? Мы его записываем в твои близкие, он должен получить информацию о том, что ты попала в беду, а теперь начинаешь выздоравливать. Есть такой обязательный порядок. Подумай об этом. В таком ключе будет звонок. Без твоего решения, конечно, не стану.

…На следующий день Кольцов позвонил Денису.

– На работе?

– Да. Знаешь, даже ночевал тут. Разгребал дела. Поспал пару часов на диване. Мучаюсь, что даже к Маринке не вырвался. У тебя есть новости?

– Разумеется. Я не делаю праздных звонков. Докладываю. Твое поручение выполнили. Проверили квартиру и ноут Марины на предмет «жучков». – Сергей выдержал паузу.

– И что?

– Их нет. От слова «совсем». Точнее, не было. Теперь есть и с большой пользой.

– Яснее никак нельзя?

– Объясняю доступно. До нашего прихода и проверки квартиру Марины не прослушивали, не просматривали. Но туда сейчас каждый вечер приходит Эдуард. Ночует с котенком. А он человек очень общительный, много говорит по телефону. Ну, мы и решили его послушать. Он ведь потенциальный подозреваемый по вашим делам, как все родственники и знакомые семьи на данном этапе расследования. Конечно, Земцов к нашему решению отношения не имеет категорически. Ему никто ордера не даст на такое дело. Но мы выше предрассудков. И действуем из любви к Марине, к тебе и – не побоюсь этого слова – котенку. Нам нужно знать все о человеке, который находится в серьезных отношениях с твоей дочерью. А она, подчеркну особо, попала в чудовищную беду. О чем ты молчишь, Денис?

– Не по себе мне. Как ни крути, Марина считает Эда близким человеком. А я, получается, устроил за ним слежку. Одно дело – дать по морде, совсем другое – шпионить, вторгаться в личную жизнь. Звучит очень плохо. Марина меня не простит, если узнает.

– Она не узнает, если ты ей не брякнешь. Это во‐первых. А во‐вторых и главных – речь не только об интересах следствия, но и о твоей с дочерью безопасности. Или назовем иначе: ежеминутной опасности, причем неизвестно, с какой стороны.

– Это слова, которыми можно оправдать любой произвол.

– Да? А если я тебе скажу, что у нас есть успех благодаря подслушанной болтовне Эдуарда? Посоветуешь убрать, уничтожить, скрыть от следствия?

– О чем ты?

– Обо всем не по телефону. Пока просто сброшу кусочек записи. Несколько минут. Потом расскажешь о впечатлении. До связи.

Денис долго смотрел на фрагмент записи, действительно совсем маленький, и не мог нажать стрелочку пуска. Его практически парализовало. Он закрыл дверь кабинета на ключ изнутри, выкурил несколько сигарет. Затем пошел в свою маленькую ванную в нише кабинетика, умылся холодной водой, посмотрел в свои измученные, потерянные глаза. Что мешает ему послушать кусочек чужой болтовни, записанной в квартире его родной дочери? Он ведь и сам говорил, что от Эда может ждать чего угодно. Но мешает! Денис точно знает, что именно. Все его представления о порядочности и чести мешают. Да, они могут что-то узнать, какую-то деталь, которая на что-то повлияет. Но он же сам никогда не отмоется после такой подлости, иначе ведь не назовешь. Но он не удалил, не отказался послушать. Еще не поздно убрать это просто к чертям. Он не обязан слушать, если противно. В конце концов, они сыщики, у них нет нравственных проблем или, как выразился Сергей, «предрассудков». Пусть слушают… Но почему Денису кажется, что и ему необходимо знать все, до последней поганой детали… Да потому, что ему по-прежнему плевать, добьют ли его самого. Но теперь дело в опасности для Марины. И если порядочность – это неведение, то пропади она пропадом такая порядочность.

Дениса вдруг ослепило черно-белое страшное видение. То, что неизлечимым образованием навсегда засело в мозгу. Белое, опрокинутое, такое дорогое лицо, застывшие струйки крови из прокушенных нежных губ. Тонкие слабые руки и ноги, обвитые грубыми веревками… Эти чудовищные, бандитские «вязки», которые превратили чудесную, свободную девочку в замученную рабыню. Все то, что Марина могла испытать там одна, во власти жесточайших существ, которые ни на минуту не были людьми… Петля жгучей ярости захлестнула горло Дениса, лишила возможности дышать… И освободила одно желание: нужно видеть, слышать, знать… И мстить! Иначе и жить бессмысленно.

Денис вернулся к столу. Включил запись.

Голос Эда:

– Да, Вера, привет.

Голос Веры Кратовой:

– Ты где вообще? Не звонишь, ни о чем не спрашиваешь.

– Сейчас в квартире Марины. За котиком ухаживаю. Ничего не знаю о ней. Я даже курьерить бросил, так вы все мне надоели. Да и курсовую скоро сдавать.

– Офигеть, какие великие планы и грозные настроения. А мог бы у меня спросить, где моя дочь и твоя любовница, и я бы тебе рассказала. Как она совсем свихнулась, на человека напала. На Томилина, кстати. В его квартире! С каким трудом мне удалось вызвать специалистов и поместить ее в больницу… А потом туда явился ее папаша с ментами и потащили ее куда-то силой прямо с процедур, после лекарств.

– Ты, блин, отправила Марину в дурку?! Не могу поверить. Даже для тебя это такое… Да ты же отмороженная преступница! И почему ты на свободе, если там были менты?!

– Ты что несешь, дебильный ты придурок. Она вообще за тобой следила, читала твои и мои сообщения и помчалась, чтобы напасть на твоего же Томилина.

– Моего Томилина?! Ну ты даешь! А я думал, это твой Томилин. Он же не мои потрахушки писал, чтобы потом тебе же и продавать. Марина все правильно поняла, видимо, раз поехала к Томилину. Она что-то узнать хотела. У нее отца пытались убить.

– Да ну! И кто же пытался убить отца твоей Марины, который, конечно, мне ни разу не муж? Не просветишь?

– Да кто угодно из вас. Ты первая. Иван говорил, что ты Соломону сказала: «Я хотела бы, чтобы моего мужа не было. Вообще».

– Ты врешь, мерзавец, как всегда. Не мог такого Иван сказать ни про меня, ни про Соломона. Шавка не сплетничает про хозяина.

– Вера, ты и мне не раз что-то