Военно-эротический роман и другие истории - Борис Штейн

Вечер был снежный, не слишком морозный – градусов не более двадцати, что по сибирским меркам совсем не много. Тем более – при безветрии. Игорь вышел из библиотеки и, приподняв воротник короткой дубленки, направился, было в гостиницу, но кто-то тронул его за рукав. Это была заведующая библиотекой, о которой пока что только упоминалось, но ни имени ее, ни примет названо не было. Теперь пришла пора вглядеться в нее пристальней. Звали ее Белла Цыденжаповна. Она была скуласта и раскоса, что легко объяснить бурятским отчеством. Роста – повыше среднего, статная, по стати – прямо русская пава. Монголоидные черты лица мешали определить возраст дамы, однако одежда без признаков легкомыслия и должность заведующей позволяли отнести ее скоре к возрасту среднему, чем к юному. Что до лица (вернемся к лицу, главного-то о нем не сказали) то оно было прелестно той необыкновенной красотой, которую дает только смесь славянской и восточной кровей, в данном случае – русской и бурятской.

– Позвольте, я вас провожу, – предложила Белла Цыденжаповна. – Вы в гостиницу?

– Да, пожалуй.

– Не советую вам идти в гостиницу, тем более – одному.

– Почему же?

– Городок наш захолустный, нравы дикие, мало ли что может случиться!

Игорь остановился, повернулся к своей провожатой, внимательно вгляделся в ее лицо.

– Что вы имеете в виду?

Она спокойно выдержала взгляд поэта. Красивое (что заметил Игорь!) лицо было непроницаемым.

– Дело в девушке, что вас поцеловала. Даже не в девушке самой, а в ее парне, Гене.

– Это ее парень?

– Он так считает.

– А она?

– Не знаю, не думаю. Но Гена так считает, всех от нее отваживает.

– Вот как!

– Он паренек тут авторитетный, работает на фанерно-мебельной бригадиром грузчиков.

– Ну хорошо, – сказал Игорь. – Так почему же мне нельзя идти в гостиницу?

– Насколько я его знаю – будет поджидать. И не один, однако.

– Ну что ж, – неуверенно произнес Игорь. – Объяснимся…

– Объяснялки-то плохие могут получиться, – сказала Белла Цыденжаповна. – Пойдемте лучше ко мне. Я вас чаем напою с брусничным вареньем.

– Спасибо, я….

– Не отказывайтесь, я ото всей души. Вы мне еще почитаете, может быть. А вот и Гена с дружками. Давайте я вас под руку возьму. Так будет лучше.

– Да, конечно.

– Гена, – сказала она строго, когда они поравнялись с тремя парнями. – Что вы здесь топчетесь?

На шапках и одежде у ребят было порядочно снега. Еле уловимо пахнуло алкоголем.

– Какие-нибудь проблемы?

Она крепче взяла Игоря под руку:

– Пойдемте быстрее, Игорь: холодает!

В этом не было неправды: в Сибири ближе к вечеру всегда можно сказать, что холодает.

Когда поравнялись с гостиницей, поэт сделал движение отчалить, так как угроза, в общем, миновала. Но Белла Цыденжаповна его не отпустила его:

– А чай с вареньем?

Тут Игорь понял, что его просто-напросто зовут в гости. Он подумал, что нехорошо идти в гости с пустыми руками.

– Может быть, зайдем в гастроном?

– Ну, что вы! Ничего не надо. Все есть.

Идти было далековато, действительно, холодало. Белла Циденжапова сильней прижалась к согнутой кренделем руке. Даже через мех и шкуру он чувствовал ее бюст. А может быть, ему это только казалось?

– Почитай мне, Игорь. Ты можешь читать на ходу? Что-нибудь очень личное, а?

Игорь вспомнил стихи об одиночестве, которые написал во времена матросской службы. Были там такие строки:

Я теперь, как отвязанный плотик.Одинок, сам себе не нужен.Одному одинаково плохо —Океан вокруг, или лужа.

Кинотеатр. Стою у витриныИ разглядываю картинки.И, как будто меня половина.Или весь, но в одном ботинке.

И закон человеческой плоти,И звучанье душевных гаммГонят, гонят несчастные плотикиК берегам.

Игорь хотел начать следующее стихотворение, но женщина крепко сжала его руку, и он понял, что не надо. Некоторое время шли молча. Потом она сказала:

– Это лучшее, что я сегодня услышала. «И как будто меня половина. Или весь, но в одном ботинке…» Как это точно. По душе.

– Вам понравилось? – оживился поэт.

– Да-да, понравилось. Я предлагаю перейти «на ты». Ведь, мы в какой-то мере коллеги. Я тоже пишу стихи. Вот, например. Она откашлялась и зачем-то вытерла варежкой рот:

Как мне трудно удержаться на краю,Из последних сил на цыпочки встаю.Кто бы спел сейчас мне «баюшки-баю»И к груди прижал головушку мою…

Это было так неожиданно: невозмутимая, как Будда, восточная женщина вдруг превратилась в русскую бабу, сладкую и несчастную… Она замолчала, не стала продолжать. Как-то само получилось, Что Игорь действительно прижал к груди поникшую головушку и осторожно поцеловал опущенные веки.

Ах.

– Вы… ты – настоящий поэт.

Если в женщинах Игорь не очень разбирался, то в стихах… По крайней мере, был уверен, что всегда отличит поэзию от пустого набора слов.

Мгновение отлетело, и они пошли дальше.

– Господи, – проговорил Игорь. – Я-то распетушился, а тут… Почитай еще, пожалуйста.

– Почитаю. Только не свое.

– Почему же?

– Такой хороший вечер, что хочется очень хороших стихов.

Это немного озадачило. Опыт литературных объединений подсказывал, что каждый стихотворец как раз свои стихи и считает самыми хорошими. А тут..

Белла Цыденжаповна опять притронулась варежкой ко рту и начала, волнуясь, читать изумительные стихи пронизанные таким накалом страсти, что ее слушатель буквально оторопел. Закончив, она замолчала, шла молча, опустив голову. Поэт тоже молчал. Он был способным человеком, но пока что мало образованным. Поэтому тщетными были его усилия вспомнить автора этих пронзительных строк. Не совсем, впрочем, неизвестных, знакомых, знакомых! Например, выражение «провода под током» он точно слышал в одном докладе на литературном семинаре. Спросить, чьи же это стихи, было стыдно, и он совершенно искренне попросил:

– Еще…

Она задумалась. Потом остановилась и продекламировала еще более страстное стихотворение сверля его своими монгольскими зрачками, которые утратили непроницаемость, – на смену ей пришла жгучая искристость. Игорь пришел в сильное волнение. Последние строчки, призывающие к любовному общению, произнесены были с явным вызовом. И он принял этот вызов. Обнял женщину, и она его обняла. Тут уж вспомнились слова о ладони, которую следует снять с груди. С мужской? С женской? И накатила шальная мысль: «Чтобы снять, надо сначала положить!» И он положил свою руку на статную выпуклость, которую не скрывала даже дубленка. Рука, в общем, ничего не ощутила, но от того, что она лежала на запретном месте и ее не отвели в сторону, Игоря пробрала легкая дрожь.

Руку греешь? – спросила усмехнувшись, Белла Цыденжаповна. – И проговорила, перейдя на шепот (хотя кто мог их услышать на пустынной улице?):

– У нас так не греются У нас – вот так. Сними перчатку.

Снятие перчатки заняло не более трех секунд, и ровно столько времени понадобилось Белле Цыденжаповне, чтобы что-то расстегнуть на себе, какие-то крючки и пуговицы, и рука молодого человека в мгновение ока оказалась у нее за пазухой. Большая, податливая грудь оказала ей теплый прием, в ушах у него зазвенело, и сквозь этот звон донеслось:

– Вот так у нас греют!

Но продолжалось это недолго: ведь был холодный вечер, валил снег, и вскоре они уже бравенько шагали, слегка наклонившись вперед, навстречу затевающейся метели, шагали, связанные теперь общей тайной и общими – что греха таить! – намерениями.

Отряхнулись от снега (отряхивали друг друга) в подъезде – перед тем, как подняться на третий этаж. Войдя в квартиру, доброжелательный человек снял шапку и сказал, поклонившись:

– Здрасьте этому дому! Разделся, надел тапочки, осмотрелся. В квартире было две смежные комнаты: большая и маленькая. Как и во многих подобных квартирах, большая была приспособлена для активной жизни, маленькая – для сна. Он огляделся. Письменный стол, столик для пишущей машинки. Телевизор на специальной подставке. Верхнего света не было. Зато по стенам красовались светильники, они освещали книги на многочисленных полках и то, что украшало стены: фотографии, портрет маслом пожилого бурята в национальной одежде и многочисленные аппликации из оленьих шкур. Среди фотографий видное место занимал Хемингуэй с постриженной по кругу белой бородой – «старик Хем», идеал вольной (в мыслях) интеллигенции того времени. Читающий стихи темпераментный Евтушенко, вдохновенная Бела Ахмадулина, подавшийся вперед, словно выходящий из портретной рамки, Булат Окуджава.

«Что ж сибиряков-то нет?» – подумал было иркутский поэт, но тот час увидел фотографию скромного, даже унылого, человека в серой шерстяной рубашке. Это был Валентин Распутин – лучший, наверное, писатель Сибири, а, может быть, и всей России. Один портрет был ему незнаком. Впрочем, нельзя сказать, что незнаком совершенно. Он видел, видел где-то эти огромные, печальные глаза, нереально вывернутые чувственные губы, выражение мудрости и ужасной беззащитности.