Военно-эротический роман и другие истории - Борис Штейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут заведующая строевой канцелярии, маленькая толстушка, не обронив лишнего слова, уплыла на кухню в своей кружевной открытой комбинашке и затворила за собой дверь.
Между тем, кончилась музыка, осталось только легкое шипение адаптера на холостом ходу, нужно было переменить пластинку. Секретница и хотела переменить, но не успела. Ах, Сергей Гаврилович, как вы целуетесь! Ах, как вы… Куда же вы меня… Подождите, какой нетерпеливый! Сниму покрывало. Ничего не надо, все сделаю сама. Лягте на спину. Снять? Ну ладно. Нравлюсь? Нравлюсь я вам? Нет уж, лифчик вы сами! Да не торопитесь. Я рада, что вам нравится! Не скажешь, что ребенка выкормила, правда? Нет, вы – поперек кровати, ноги на пол. Видите, как хорошо, как далеко, как… Не торопитесь, удержитесь, просто не шевелитесь, я сама…
Комбат дисциплинированно выполнял команды, желая больше всего на свете угодить полувоенной женщине, в кое-то веки добравшейся до мужика.
О-о-о-х!
Этот крик комбат понял, как разрешение сняться с якоря и дать полный ход. Что и произвел. Потом они сидели рядышком на кровати, держась за руки прямо, как дети. Комбат поднялся, выключил проигрыватель. В наступившей тишине из кухни послышались странные звуки. Сергей Гаврилович был уже застегнут на необходимые пуговицы. Он открыл дверь в кухню и замер от удивления. Маленькая заведующая строевой канцелярии сидела на табуретке и плакала, размазывая нетрезвые слезы по пухлым щекам.
– Что случилось? – простодушно, словно не понимая, спросил Сергей Гаврилович.
Она посмотрела на него несчастными глазами и произнесла то ли вычитанную где-то, то ли выхваченную из телевизора фразу:
– Я чужая на этом празднике жизни!
На что оказавшаяся рядом Секретница решительно заявила:
– Я посуду помою, вы мне не мешайте!
И затворилась на кухне с тарелками.
А «строевая канцелярия» отправила комбата в ванную комнату, заявив деликатно:
– Может быть, вы хотите освежиться?
Когда он вернулся, чистый и посвежевший, она лежала на постели, откинув одеяло, показывая себя. И было, что показывать! Полное тело скрадывало соблазнительные выпуклости грудей. Живот, руки, выпуклое лоно – все привлекало в равной степени, ко всему хотелось прикоснуться одновременно. Комбат и не противился своему желанию: накрыл собой, обнял, вошел, впился поцелуем.
– Ох!
Это «ох» отлетело от нее мгновенно, в первые секунды. И она призналась виноватым шепотом:
– Я быстро кончаю!
Она взрывалась под ним и раз, и два, и три, пока его, наконец, разобрало в полной мере. Душевный мужчина комбат не был половым гигантом, «строевая канцелярия» поняла это, но отпускать командира не торопилась. Не для того она так готовила себя, чтобы через пять минут…
Небольшие горячие груди взяли в окружение боевую силу комбата. Сначала женщина сама сжимала их, упираясь в ложе локтями, потом на смену пришли теплые мужские ладони. К взаимному удовольствию. Груди у «строевой канцелярии» были теплые и нежные, но они не смогли возродить к активной жизни полусонное достоинство командира отдельного батальона. Тогда за дело взялись губы – еще более теплые и еще более нежные. И они совершили чудо, из ничего добыв нечто, и совершили еще большее чудо, дав сигнал женскому телу, и оно содрогнулось в истоме, доставив мужчине моральное удовлетворение в добавок к телесному.
Время, между тем, подошло к двенадцати, и настал момент, когда Сергей Гаврилович взглянул на часы и осознал ситуацию. Осознав ситуацию во всем ее ужасе, схватился за голову и застонал, раскачиваясь:
– Как я мог! Как я мог! Позор на мою лысую голову!
Прямо, как на волейбольной площадке.
– Что вы так убиваетесь? – изумилась секретчица. – Ведь ничего же не было! Вот хоть у нее спросите!
«Строевая канцелярия» подтвердила, что не было абсолютно ничего.
Гости, которые были званы к Сергею Гавриловичу, ушли, не дождавшись хозяина, слегка пригубив для виду, явно разочарованные.
Что сказала Татьяна Ивановна явившемуся в первом часу супругу, я передать не берусь. У меня для этого не хватит воображения и художественных способностей.
Следующий за 8–м марта день был полон драматизма. Едва мы остались в кабинете одни, Татьяна Ивановна в сильных выражениях изложила мне события минувшего вечера – не только в той части, которая была ей известна, но и в той, которую она без труда вычислила. Я попытался хоть сколько-нибудь смягчить благородный гнев жены офицера, прежде мне это нередко удавалось. Но в этот раз Татьяна Ивановна грубо прервала меня, процедив презрительно: «Все вы одним миром мазаны!» И отпросилась на два часа по семейным обстоятельствам. Я отпустил ее охотно. Через два часа Татьяна Ивановна вернулась и села за свои карточки и приходо-расходные книги, изредка бросая на меня суровые взгляды. Вошел рассыльный дежурного по части:
– Вас к комбату.
– Вот полюбуйся, – сказал Сергей Гаврилович. Посреди кабинета стояли два битком набитых дорожных чемодана. – Принесла на КПП, говорит, передайте вашему комбату и скажите, чтоб ноги его дома больше не было.
Он помолчал и добавил сокрушенно:
– Перед матросами стыдно.
– Не расстраивайтесь, Сергей Гаврилович, – сказал я. – Поживите пока у меня, а там видно будет.
– Нет, Борис Самуилович, – возразил Грищук, – не дело. Ты вот, что… Позвони-ка Богуче. Попроси приехать. Только не от себя звони – отсюда. А я пока выйду.
Богуча была фамилия начальника связи нашей военно-морской базы. Батальон непосредственно ему подчинялся. Это был еще довольно молодой капитан второго ранга, высокий, стройный, с романтическим шрамом через всю щеку. Говорили, что шрам был результатом инцидента, когда совсем молодой лейтенант Богуча вступился в Ленинграде за английского морского офицера, пришедшего к нам с дружеским визитом на боевом британском корабле и подвергшегося нападению нашей отечественной шпаны. Он был кареглазым красавцем, остроумным флотским интеллигентом. Однажды, проверяя наш батальон, Богуча обнаружил, что замполит списал всю библиотеку и, довольный, что на лицевом счете ничего теперь не числится, свалил книги в сарай и ждал случая отправить их на свалку. Богуча сильно тогда гневался на простягу – замполита.
– Уничтожение книг, – говорил он, – все равно, что уничтожение культуры.
Я получил тогда приказание перебрать заново списанные книги и отложить и отложить те, которые можно читать нормальным людям. Я с удовольствием все это проделал, и большая часть книг была заново пущена в обращение.
Начальник связи выслушал мое сообщение и коротко сказал:
– Приеду.
И через два часа был на территории нашего батальона.
И вот мы собрались в кабинете комбата: Грищук, как муж, Татьяна Ивановна, как жена, я, как начальник жены, а Богуча, как начальник мужа.
– Татьяна Ивановна, – по праву старшинства начал Богуча. – Я думаю, вам надо помириться, простить Сергея Гавриловича, Мали, чего в жизни бывает…
– Никогда, – отрезала Татьяна Ивановна.
Я не совсем понимал свою роль в этом представлении. Обычно в армии, если приглашают на какие-то разборы непосредственного начальника, то с тем, чтобы в подходящий момент спросить:
– А как вы можете охарактеризовать своего подчиненного?
И начальник дает перед лицом вышестоящих командиров исчерпывающую характеристику.
Но тут не похоже было, чтобы разбирали Татьяну Ивановну. А если бы и разбирали, я не стал бы давать ей положительной характеристики. Я, если бы на то пошло, заявил бы честно, что она зануда, каких свет не видывал, и пусть катится и не морочит Сергею Гавриловичу голову.
Но меня никто не спрашивал. А спросили, как раз, Сергея Гавриловича, как он смотрит на все это дело и какие у него намерения. На что Грищук потер вспотевшую лысину и сказал, преданно глядя в искрометные глаза начальника связи:
– Я хотел бы сохранить семью. – И добавил, объясняя. – Как же сыну без отца!
– Вот видите, Татьяна Ивановна, Сергей Гаврилович настроен серьезно, – сказал Богуча. Шрам его терялся в аккуратно постриженных усиках, глаза лучились, улыбка была обезоруживающей. На мой взгляд он был неотразим. И Татьяна Ивановна все-таки дрогнула, а, дрогнув, произнесла нижеследующую речь:
– Если вы так настаиваете, я готова забрать чемоданы. Но при таком условии: пусть Сергей Гаврилович созовет всех вольнонаемных женщин, с которыми вчера гулял, плюс Бориса Самуиловича и при всех встанет передо мной на колени и попросит прощения. И я прощу.
Вот так вот. Ни больше, ни меньше.
Помолчали.
Потом Богуча осторожно, словно боясь спугнуть, стал объяснять Татьяне Ивановне, почему это не возможно. Чтобы командир отдельного морского батальона стоял публично на коленях – невозможно никак! Какой же он после этого будет командир! Какой у него после этого будет авторитет!
Татьяна Ивановна некоторое время поупиралась, потом пошла на уступки:
