Экстр - Дэвид Зинделл

Ночью Данло увидел сон. Он лежал, весь в поту, на мягкой шкуре у огня, и ему снилось, как высокий серый человек кромсает его тело, придавая ему какую-то жуткую новую форму.

Ему снились нож, и боль, и кровь. Человек с мастерством скульптора резал нервы Данло, свивал его жилы и ковал кости, покрывающие мозг. Когда же скульптор завершил свое мучительное ваяние и Данло посмотрелся в свое серебряное зеркальце, он не сразу узнал себя, ибо не носил больше человеческого тела. Весь этот страшный, нескончаемый сон Данло смотрелся в зеркало и видел в нем огневой образ прекрасного, благословенного тифа.

Память можно создать, но нельзя уничтожить.

Поговорка мнемоников

Данло мог бы надеяться, что встреча с тифом станет для него последним испытанием, но оказалось, что это не так. Твердь – то с помощью идеопластов, то просто шепча на ухо – предупреждала, что впереди у него еще немало трудных моментов. При этом она ни словом не давала понять, в чем будет состоять трудность, но намекала, что он, как и при испытании на верность ахимсе, должен будет разгадать истинную природу теста и уяснить, почему его испытывают таким образом.

Прошло несколько дней. Данло гулял по берегу, высматривая на песке следы животных, пятна крови (и даже отпечатки ног человека по имени Малаклипс), и начинал задумываться: быть может, теперь Твердь хочет проверить, как долго он способен выносить одиночество? Ему нравилось жить наедине с черепахами и белыми чайками, но общество людей он тоже любил. Здесь некому было назвать его по имени, некому напомнить, что он пилот Ордена, который когда-то пил кофе с корицей в невернёсских кафе, в компании таких же мечтающих о звездах кадетов, – ив нем стало развиваться довольно странное отношение к самому себе.

Во многих смыслах это было более глубокое и верное отношение, подтверждаемое только крйкаТчи чаек и ритмичными ударами океана о берег. Пару раз, стоя в воде у прибрежных камней, он чувствовал, что вот-вот вспомнит, кто он на самом деле. Как будто океан смывал с него личность, растворяя его заботы, его эмоции, его идеалы, самый его взгляд на себя как на человека и на мужчину. Ветер развевал его волосы, соленые брызги жалили глаза, и внутри у него открывался странный новый мир.

В таком состоянии он охотно забывал свою ненависть к Хануману ли Тошу, искалечившему душу Тамары, но у него бывали и другие состояния. Часто, устремив взгляд к синему горизонту, он боялся, что забудет свою клятву найти планету Таннахилл или хуже того – свое обещание спасти алалоев от убивающего их вируса. Такие мысли сразу возвращали его в мир целей и планов, в мир черного шелка, легких кораблей и мерцающих под звездами каменных соборов. Он вспоминал свою жгучую потребность участия в главном деле человеческой расы. Он вспоминал, что люди нуждаются не только в неизведанном, но и друг в друге – иначе они не были бы людьми.

Однажды, вернувшись с долгой прогулки на север, в глубь материка, Данло обнаружил, что он больше не один. В сумерках он, как уже привык, вошел в дом, снял сапоги и дотронулся до второго снизу камня в дверном проеме. Этот белый гранит с вкраплениями черной слюды и тонкими трещинками напоминал ему один из священных камней, стоявших у вхо'да в его родную пещеру. В этот миг он понял, что в доме кто-то есть. Прихожая с голыми стенами и красным ковром на полу выглядела точно такой же, как всегда, но Данло чувствовал легкую перемену в воздухе – возможно, тепло чужого дыхания, шедшее откуда-то изнутри. Быстрыми шагами он прошел мимо пустой кухни, пустой чайной комнаты и каминной в медитационную – и там, в дорожном плаще из летнемирского шелка, у выходящего на море окна стояла единственная женщина, которую он любил в своей жизни.

– Тамара! – вскрикнул он. – Не может быть!

В сумерках, в комнате с погасшим камином, он не сразу уверился, что это она. Но когда она повернулась к нему и он увидел ее прекрасные темные глаза, у него перехватило дыхание.

Эта таинственная женщина не могла быть никем иным, кроме Тамары. У нее был такой же крупный нос и улыбчивый рот. У нее были длинные золотистые Тамарины волосы, и высокие скулы, и гладкий лоб, и маленькие уши. Данло хорошо помнил эти чувственные красные губы и крепкую шею.

Она поманила его к себе, и он сразу припомнил ее струящиеся жесты, которыми она, как куртизанка, владела в совершенстве. Он всегда любил смотреть, как она движется, любил ее длинные гибкие руки и ноги. Она ступила ему навстречу с почти чрезмерной легкостью, с грацией тигрицы. Данло с немалой долей иронии вспомнил, что всегда находил в ней сходство со снежными тиграми своей родины: та же импульсивность, игривость и первобытная сила жизни. Он вспомнил ее редкостную женскую силу, и ему до боли захотелось вновь ощутить шелковый охват и нетерпеливый зов ее тела.

Он двинулся, чтобы обнять ее, а она двинулась к нему. После их горестной последней встречи, разлучившей их души, он боялся прикоснуться к ней, а она явно боялась прикоснуться к нему. Но долю мгновения спустя они уже сжимали друг друга в объятиях, крепко, до боли, обдавая лица друг друга своим дыханием. Он целовал ее в лоб и в глаза, а она целовала его.

Вопреки ненависти и отчаянию, вопреки световым годам космических расстояний, вопреки горькой памяти, жгущей его мозг, для него наконец-то настал день поцелуев, ласк и других чудес.

– Тамара, Тамара. – Он гладил ее лицо, трогая виски, глаза, щеки, пульсирующую артерию на шее. Она стояла не двигаясь, почти как статуя, а он бегал вокруг нее, и охватывал рукой ее затылок, и ласкал ее волосы, и заглядывал ей в глаза, как будто никак не мог поверить, что это в самом деле она.

– Данло, – ответила наконец она памятным ему, тихим и сладостным голосом. Она откинулась назад, чтобы посмотреть на него, и улыбнулась. У нее была чудесная улыбка, широкая, сияющая и открытая – разве что чуточку гордая. К удивлению Данло, испытания, которым она подверглась, явно не укротили ее гордыни и не изменили ни глубинной ее сущности, ни даже внешней веселости. Она осталась такой же, как при первой их встрече: милой, теплой и полной жизни.

– Я… не видел тебя, – сказал он. – Я должен был увидеть тебя у окна, когда шел по берегу.

– Да ведь здесь темно. Через стекло ты ничего не мог разглядеть.

– Я даже и не смотрел на дом.

– А зачем? Ведь ты не ясновидящий.

– У нас была шутка, что мы – точно два магнита, которые всегда чувствуют друг друга, – улыбнулся он.

– Да? Ну конечно – и ты еще говорил, что вместе мы образуем нечто завершенное. Космическое поле любви и радости наподобие магнитного – я его южный полюс, а ты северный. Ты самый большой романтик из всех, кого я знала.