Холодная кожа (В пьянящей тишине) - Пиньоль Альберт Санчес

– Камерад! Здесь, на маяке, любой может свихнуться. А вы – особенно. Вы слабый человек, Камерад, очень слабый. Не всякий может вынести жизнь на маяке.

Но я больше не мог следовать за ним. Наши взгляды были подобны двум дорогам, которые идут рядом, но в какой–то точке расходятся в разные стороны. Я устало покачал головой и стал медленно ронять слова. Каждое из них имело свой вес.

– Нет, Батис, нет. Вы ошибаетесь. Мы должны остановиться. Нужно послать им знак доброй воли.

– Я не желаю вас слушать.

– Мы должны сделать какой–то жест. Может быть, тогда они поймут, что эта война нас не интересует. – Мной овладело отчаяние. – Наверняка теперь уже поздно. Но другого выхода у нас нет.

Естественно, я не мог рассказать ему всей правды. Я не мог объяснить, что звери не знают тайных страстей и не скрывают измены. Я не мог сказать, что все его доводы опровергаются этой рукой, которая заткнула мне рот. Поэтому пришлось говорить менее конкретно, пока Батис не стукнул своей ручищей по столу так, что все стоявшие на нем предметы полетели на пол. Зрачки его глаз сузились до размера булавочной головки и горели черным огнем.

Он не желал меня слушать и встал из–за стола. Я считал бессмысленным продолжать эту бойню. Наши враги не были животными, и простая констатация этого факта не позволяла мне стрелять в них. Зачем им было убивать нас? Почему они готовы отдать свои жизни на этом ничтожном островке в Южной Атлантике? Разумного ответа на эти вопросы я не знал, но сделал жест, моля выслушать меня с пониманием.

– Сделайте небольшое усилие, Батис. Они могут предъявить нам множество претензий. Посмотрите на ситуацию с этой точки зрения: мы – захватчики. Это их земля, единственная земля, которая у них есть. А мы заняли ее, построили свое укрепление и держим вооруженный гарнизон. Не кажется ли это вам достаточным поводом для их нападений? Тут меня против моей воли охватило негодование. – Я не могу обвинять их в том, что они сражаются, чтобы освободить свой остров от захватчиков! Не могу!

– Где вы были сегодня после обеда?

Неожиданная смена темы разговора вынудила меня сменить мой резкий тон.

– Я спал в лесу. Где мне еще быть?

– Ясно, ясно, – сказал он с отсутствующим взглядом. – Тихий час. Сон после обеда всегда бодрит. А сейчас готовьтесь: наступает темнота.

Батис протянул мне мой ремингтон. Я не взял его. Это была лишь поза, результат предшествовавшего спора. Мой отказ возмутил его. Но он не сказал ни слова. Я тоже. Кафф вышел на балкон. Немного спустя я последовал за ним, но без оружия. Мои руки замерзли, и мне пришлось дышать на них, чтобы согреть. Батис взял горсть снега с перил и кинул в меня.

– Держите! Может быть, вы сумеете отпугнуть их снежками.

– Заткнитесь.

Она пела. Из леса/черного в сумерках, донеслись металлические голоса. Долгий вой, ровный и нежный. Эта нежность вызывала в нас смертельный страх. Батис зарядил свой ремингтон с таким знакомым звуком: щелк, щелк.

– Не стреляйте! – сказал я.

– Она поет, – возразил он.

– Нет.

По выражению лица Батиса было совершенно ясно, что он окончательно считал меня полоумным. Я прошептал:

– Это не песня, они разговаривают. Послушайте.

Мы обернулись. Наша заложница сидела на столе. Ее голос перелетал через балкон и уносился вдаль. Мне казалось, что я слышал, как голоса из леса отвечали ее песне. Прожектор не высвечивал ничего, кроме хлопьев снега, которые, кружась, падали с неба. Я вошел в комнату. Но когда до стола оставалась пара шагов, она замолчала. Лес тоже затих.

Их разговор еще звучал в моем мозгу. Я смог только заметить, что отдельные выражения повторялись чаще, чем остальные звуки. Слова, похожие на что–то вроде «омохитхи». И особенно «Анерис» или нечто подобное. Но любая попытка записать буквами эти звуки была изначально обречена на провал, ничего, кроме мертвой партитуры, у меня бы не вышло. Мои голосовые связки столь же похожи на их речевой аппарат, как сапожная щетка на скрипку. Несмотря на это, я все же попытался сделать жалкую попытку подражать ей, используя все свое воображение:

– Анерис.

Она взглянула на меня. Этого было достаточно, чтобы я высказал свое предположение.

– Омохитхи, Батис. Так они себя называют, – сказал я, весьма вольно подражая их звукам. – И у нее тоже есть имя: ее зовут Анерис. У них одно имя, а у нее – другое. Вы каждую ночь занимаетесь любовью с женщиной, которую зовут Анерис. – Я понизил голос и заключил: – Ее зовут Анерис. Кстати, очень красивое имя.

Батис видел в них безымянную массу. Мне казалось, что, если я дам им имена, его взгляды непременно изменятся. «Омохитхи», «Анерис» – неважно. Слова, которые я пытался воспроизвести, которые я почти что выдумывал, были лишь слабым отражением произносимых ими звуков. Но это не имело большого значения; важно было подобрать для этих существ имя. Несмотря на мои усилия, я добился результата, прямо противоположного ожидаемому. Батис взорвался, подобно бомбе:

– Вы что, хотите говорить на языке лягушанов? Я вас правильно понял? Тогда держите свой словарь! – И он резко кинул мне мой ремингтон, который пролетел расстояние, разделявшее нас. – Вы знаете, сколько патронов у нас осталось? Вам это известно? Они там, снаружи, а мы здесь, внутри. Выйдите и отдайте им свою винтовку! Мне очень хочется увидеть, как вы это сделаете. Да, да, любопытно будет наблюдать, как вы будете вести переговоры с лягушанами!

Я ничего не сказал, а он распалялся все больше, угрожая мне кулаком:

– Убирайтесь отсюда, Камерад– нытик, черт бы вас побрал! Идите вниз, на площадку! Спуститесь по лестнице и защищайте дверь! И как вы смели называть меня убийцей? Это по вашей вине гибли люди! Вы – убийца мечтателей! По вашей милости нас растерзают! Они сожрут наше мясо, обгложут наши косточки, а потом, сытые и довольные, посмеются над вашими идиотскими идеями там, в глубинах своего мокрого ада! Вон с моих глаз!

Никогда еще я не видел его таким. Он был разъярен не меньше, чем в дни самых страшных боев; и на какой–то миг мне показалось, что он видел во мне одного из ненавистных ему лягушанов. В течение нескольких секунд я вынес его взгляд, но потом предпочел прервать разговор. Я вышел из комнаты.

Меня удивляли не столько доводы Батиса, сколько его непоколебимость. Конечно, нам следовало предпринять меры предосторожности. Мы уничтожили сотни их собратьев и не могли рассчитывать на то, что выброшенный нами белый флаг немедленно решит все проблемы. Однако Батис пресекал любую попытку обсудить ситуацию. Он не хотел слышать ни одного слова на эту тему.

Остаток ночи прошел спокойно. Через бойницу в двери мне удалось разглядеть несколько фигур, но их было мало, и они избегали луча прожектора. Там, наверху, разъяренный Батис посылал им проклятия. Он здорово нервничал. Лиловые сигнальные ракеты взлетали вверх без всякой надобности. Зачем ему была нужна вся эта пиротехническая демонстрация?

Постепенно Кафф совершенно замкнулся в себе и избегал встреч со мной. Когда вечером мы неминуемо оказывались рядом, неся нашу вахту, он говорил не переставая. Это был разговор ни о чем, но он болтал и болтал, не замолкая ни на минуту. Таким образом, заполняя все жизненное пространство своей болтовней, он душил любую попытку завести разговор на единственную действительно интересную тему для обсуждения. Я старался проявлять максимальную терпимость. Мне хотелось верить, что рано или поздно он сдастся.

Поскольку я совершенно не мог рассчитывать на его помощь, то решил действовать по собственной инициативе. Мне бы хотелось, чтобы Батис участвовал в деле вместе со мной, но привлечь его на свою сторону я никак не мог. По иронии судьбы именно Кафф навел меня на эту мысль: во время нашего спора он высказал предложение сдать наше оружие омохитхам. Как раз это я и сделал. Естественно, приняв меры предосторожности. У нас уже давно кончились патроны для старого ружья Батиса, а потому оно нам было совершенно не нужно. Кафф вряд ли бы о нем вспомнил.