Переселение душ - Барри Пейн

— Может, вам покажется, что я отстала от жизни, — сказала Грэйс Мордаунт, когда он закончил, — но музыка Бетховена прекрасна, и вы замечательно играете.

— Да, — согласился Харверсон, — Бетховен превосходный композитор. Если бы в годы своей жизни он имел такое фортепьяно, какие делают сейчас! Но он и без того прекрасен. Знаете, мисс Мордаунт, я не пил сегодня кофе, а тот, что из ресторана, настоящая бурда. Вы не поможете мне приготовить кофе?

— Неужели вы собираетесь бодрствовать всю ночь?

— Нет, что вы. Но если я не попью кофе, то не засну. Я не так устроен, как все нормальные люди, и не вписываюсь ни в какие рамки.

Мисс Мордаунт сначала помогла ему сварить кофе, а потом помогла его пить. Ей хотелось признаться ему, что она не ожидала того, что ее аплодисменты подслушают. И наконец решилась сказать ему об этом.

— Нет, я не подслушивал! — воскликнул Малкольм Харверсон. — Просто эти стены очень тонкие. Я даже слышу, когда вы что-то говорите вашему маленькому другу. Я не слышу, конечно, что именно, иначе предупредил бы вас, но улавливаю бормотание.

— Какой маленький друг? — спросила встревоженная мисс Мордаунт.

— Кукла, конечно. Вы ведь ей все рассказываете, правда?

— Д-да, — помявшись, согласилась мисс Мордаунт. — Видите ли…

— Не нужно ничего объяснять, — сказал Харверсон. — Ради бога, не объясняйте. Это так понятно. Тому, кто этого не понимает, не следует заниматься музыкой — ничего хорошего из него не выйдет.

На следующий вечер, и на следующий, и еще много вечеров подряд Харверсон и мисс Мордаунт ходили друг к другу в гости.

Однажды Грэйс развернула газету и прочитала сообщение о недавно проходившем фестивале. Наткнувшись на знакомую фамилию, она радостно вскрикнула. Малкольму Харверсону газетчики расточали щедрые похвалы!

В истории Малкольма Харверсона и Грэйс Мордаунт мог быть один-единственный конец — счастливый. Они поженились.

Эдит Стаффорд сказала, что знала все наперед, и уже давно. Возможно, ясновидение ее как-то утешило.

Через несколько лет, когда для газет стало привычным явлением повествовать о Малкольме Харверсоне как о выдающемся композиторе, миссис Харверсон решила сделать своей маленькой дочурке подарок — куклу, которую она считала символом воплотившейся мечты. Она призналась ей сразу, что кукла эта не новая, она раньше играла с ней. Мисс Синтия Харверсон, которую нисколько не заботила арифметическая точность, заявила, что это было, наверное, сто лет назад.

— Приблизительно, — улыбнулась мать. — Но кукла носила прекрасные платья и модные шляпки. Я сама ей их мастерила. А еще она закрывала глаза, когда ложилась, и у нее было имя.

— Давай посмотрим на нее, — заинтересовалась мисс Харверсон.

Куклу и ее одежду извлекли на свет божий. И мисс Харверсон пришла в восторг от всего этого богатства. Но она положила пальчик в рот и стала сосать его, сопровождая этим действием интенсивную умственную работу. Она заявила, что мама потому всю жизнь шила такие красивые платья для куклы, что ей больше не с кем было играть.

— Миленькая моя, я была уже взрослой, когда начала их шить, гораздо старше, чем ты сейчас.

— А сколько лет тебе было?

— Не стоит вспоминать, но больше, чем сейчас.

Обе они самозабвенно возились с куклой, когда вдруг Грэйс услышала, что ее зовет муж:

— Послушай, дорогая. Я должен послать десять шиллингов одному человеку, живущему в Брюсселе. Как это сделать?

Грэйс, смеясь, вошла в кабинет мужа.

— Дай мне письмо и деньги, я их сама пошлю. А ты нисколько не изменился, все такой же непрактичный.

Потом она села рядом с ним и добавила, но уже серьезно:

— Я подарила Синтии свою куклу, и она уже полюбила ее.

Слишком рано и слишком поздно

— Ваш палтус, сэр, — сказал официант, поставив перед молодым человеком тарелку, наполненную белыми костями, глазными яблоками и чем-то вроде куска резины.

Подобные кушанья в ресторане гостиницы, в которой остановился Морис Хейнес, не являлись редкостью. Внутреннее убранство гостиницы было выдержано в духе местного кафедрального собора. Тяжелыми складками свисали вниз зеленые венецианские шторы на окнах, яркие газовые лампы затенялись розовыми абажурами, а стены были облицованы дубовыми панелями в псевдо-якобитском стиле.

В зале было полно народу. За столиками восседали в основном пожилые дамы и старушки. Именно они чаще всего являются постоялицами провинциальных английских гостиниц. Эти дамы составляют особый клан. Как правило, они одеты в коричневые юбки и неукоснительно меняют блузки, переодеваясь к обеду; старушки кутают плечи в серые шерстяные шали. Разговаривают дамы обычно шепотом, в еде неприхотливы — склевывают все, что ни принесет им официант. Выглядят они так, словно жизненные силы их на исходе, и страдают хроническим брюзжанием. Все они постоянно простужены и капают на носовые платочки эвкалиптовое масло. Но присмотритесь к ним внимательнее. Пусть вас не удивит, если иная пожилая дама, стыдливо прижав руку ко рту и смущенно пряча глаза от страха, что ее поймают на месте преступления, что-то шепчет официанту и прикрывает правой рукой лист с перечнем вин. Можете не сомневаться, что дамы не имеют ничего против глотка спиртного, например виски с содовой.

В зале работали два официанта. Старший, англичанин, проработал здесь уже несколько лет и под воздействием кафедрально-соборной атмосферы приобрел манеры и внешность архидьякона. Другой, помоложе, итальянец лет восемнадцати с печальными глазами, трудился в гостинице всего лишь два месяца, но уже вполне тянул на псаломщика.

«Архидьякон» и поставил тарелку с так называемым палтусом перед Морисом Хейнесом.

— Разве это палтус? — возмутился мистер Хейнес. — Скорее всего это объедки, которые вы отобрали у кота. Отдайте их обратно несчастному животному и принесите мне что-нибудь съедобное.

И вдруг за соседним столом раздался взрыв неистового смеха. И в смехе этом клокотала радость бытия, чистая, искренняя, — он внезапно смолкал, и возобновлялся с новой силой. Этот смех нарушил все соборное благолепие, царящее в ресторане. Чопорные девы лет пятидесяти оборачивались, чтобы посмотреть на девочку, которая так заливисто смеялась. Одни фыркали, выражая крайнее неодобрение, другие отзывались еле уловимыми улыбками. Официант-архидьякон всем своим видом выражал страдание. «Псаломщик» сначала невозмутимо продолжал работать, пока вирус смеха не поразил его в самое сердце. Он уронил порцию пудинга, зажал рукой рот и пулей вылетел в коридор, где принялся топать ногами и безудержно хохотать.

А на девочку по-прежнему накатывали приступы смеха.

— Брекратите, умолаю вас, — уговаривала ее обеспокоенная немка-гувернантка. И, обернувшись к залу, беспомощно развела руками. — Это истерик! Тиш, тиш. Ruhig, Селия. Это ошен некрасив!

Селия качала головой, захлебываясь от смеха.

— Ой, не могу, фрейлейн! Как он про кота сказал!

И она снова зашлась смехом.

Морис Хейнес не намеревался никого смешить. Он просто не выдержал такого издевательства над едой. Он почти убедил себя, что кипяченая водичка с жалкими кусочками моркови и жилистым мясом — это суп-жульен. Но «палтус» его доконал. Он, молодой художник, обладающий отменным пищеварением, провел в пути весь день, а завтра должен писать парадный портрет местного священника. Хороший обед был жизненно необходим ему. Он послал за хозяйкой гостиницы.

Хозяйка, облаченная в черное атласное платье и непробиваемое высокомерие, предстала перед ним. Поверьте на слово автору, бывавшему по долгу службы в подобных гостиницах: уж если вы обращаетесь к хозяйкам таких заведений и говорите, что они не способны обслуживать таких презренных тварей, как клиенты, то плохо приходится чаще всего вам, а не им. Тем не менее Морису удалось разделаться с ней так, что от нее осталось только черное атласное платье. Во всяком случае, он достиг своей цели. Ему принесли вполне съедобную порцию палтуса, причем самую большую, — со дня основания гостиницы никто из посетителей не получал такой. Порция была такой большой, что он постеснялся потребовать вторую, и такой вкусной, что он не прочь был бы съесть еще одну. А в конце трапезы на его столе появился, в качестве искупительной жертвы, и omelette aux fines herbes, как говорят французы, то есть яичница со специями. Она была приготовлена исключительно для Мориса Хейнеса, эсквайра, и не входила в ассортимент.

Настроение у него заметно улучшилось. Он стал обращаться с официантом гораздо приветливее, даже спросил у него совета в таком важном деле, как выбор портвейна. И наконец-то соизволил обернуться и посмотреть на дерзкое дитя, которое отозвалось на его справедливое негодование смехом.