Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7 - Антон Чехов

{07308}

Утром коридорный приносит мне чай и нумер местной газеты. Машинально я прочитываю объявление на первой странице, передовую, выдержки из газет и журналов, хронику... Между прочим в хронике я нахожу такое известие: "Вчера с курьерским поездом прибыл в Харьков наш известный ученый, заслуженный профессор Николай Степанович такой-то и остановился в такой-то гостинице". Очевидно, громкие имена создаются для того, чтобы жить особняком, помимо тех, кто их носит. Теперь мое имя безмятежно гуляет по Харькову; месяца через три оно, изображенное золотыми буквами на могильном памятнике, будет блестеть, как самое солнце, - и это в то время, когда я буду уж покрыт мохом... Легкий стук в дверь. Кому-то я нужен. - Кто там? Войдите! Дверь отворяется, и я, удивленный, делаю шаг назад и спешу запахнуть полы своего халата. Передо мной стоит Катя. - Здравствуйте, - говорит она, тяжело дыша от ходьбы по лестнице. - Не ожидали? Я тоже... тоже сюда приехала. Она садится и продолжает, заикаясь и не глядя на меня: - Что же вы не здороваетесь? Я тоже приехала... сегодня... Узнала, что вы в этой гостинице, и пришла к вам. - Очень рад видеть тебя, - говорю я, пожимая плечами, - но я удивлен... Ты точно с неба свалилась. Зачем ты здесь? - Я? Так... просто взяла и приехала. Молчание. Вдруг она порывисто встает и идет ко мне. - Николай Степаныч! - говорит она, бледнея и сжимая на груди руки. - Николай Степаныч! Я не могу дольше так жить! Не могу! Ради истинного бога скажите скорее, сию минуту: что мне делать? Говорите, что мне делать? - Что же я могу сказать? - недоумеваю я. - Ничего я не могу. - Говорите же, умоляю вас! - продолжает она, задыхаясь и дрожа всем телом. - Клянусь вам, что я не могу дольше так жить! Сил моих нет!

{07309}

Она падает на стул и начинает рыдать. Она закинула назад голову, ломает руки, топочет ногами; шляпка ее свалилась с головы и болтается на резинке, прическа растрепалась. - Помогите мне! Помогите! - умоляет она. - Не могу я дольше! Она достает из своей дорожной сумочки платок и вместе с ним вытаскивает несколько писем, которые с ее колен падают на пол. Я подбираю их с полу и на одном из них узнаю почерк Михаила Федоровича и нечаянно прочитываю кусочек какого-то слова "страсти...". - Ничего я не могу сказать тебе, Катя, - говорю я. - Помогите! - рыдает она, хватая меня за руку и целуя ее. - Ведь вы мой отец, мой единственный друг! Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем! Говорите же: что мне делать? - По совести, Катя: не знаю... Я растерялся, сконфужен, тронут рыданиями и едва стою на ногах. - Давай, Катя, завтракать, - говорю я, натянуто улыбаясь. - Будет плакать! И тотчас же я прибавляю упавшим голосом: - Меня скоро не станет, Катя... - Хоть одно слово, хоть одно слово! - плачет она, протягивая ко мне руки. - Что мне делать? - Чудачка, право... - бормочу я. - Не понимаю! Такая умница и вдруг - на тебе! расплакалась... Наступает молчание. Катя поправляет прическу, надевает шляпу, потом комкает письма и сует их в сумочку - и всё это молча и не спеша. Лицо, грудь и перчатки у нее мокры от слез, но выражение лица уже сухо, сурово... Я гляжу на нее, и мне стыдно, что я счастливее ее. Отсутствие того, что товарищи-философы называют общей идеей, я заметил в себе только незадолго перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не знала и не будет знать приюта всю жизнь, всю жизнь! - Давай, Катя, завтракать, - говорю я. - Нет, благодарю, - отвечает она холодно. Еще одна минута проходит в молчании. - Не нравится мне Харьков, - говорю я. - Серо уж очень. Какой-то серый город.

{07310}

- Да, пожалуй... Некрасивый... Я ненадолго сюда... Мимоездом. Сегодня же уеду. - Куда? - В Крым... то есть на Кавказ. - Так. Надолго? - Не знаю. Катя встает и, холодно улыбнувшись, не глядя на меня, протягивает мне руку. Мне хочется спросить: "Значит, на похоронах у меня не будешь?" Но она не глядит на меня, рука у нее холодная, словно чужая. Я молча провожаю ее до дверей... Вот она вышла от меня, идет по длинному коридору, не оглядываясь. Она знает, что я гляжу ей вслед, и, вероятно, на повороте оглянется. Нет, не оглянулась. Черное платье в последний раз мелькнуло, затихли шаги... Прощай, мое сокровище!

{07311}

ВОРЫ

Фельдшер Ергунов, человек пустой, известный в уезде за большого хвастуна и пьяницу, как-то в один из святых вечеров возвращался из местечка Репина, куда ездил за покупками для больницы. Чтобы он не опоздал и пораньше вернулся домой, доктор дал ему самую лучшую свою лошадь. Сначала погода стояла ничего себе, тихая, но часам к восьми поднялась сильная метель, и когда до дому оставалось всего верст семь, фельдшер совершенно сбился с пути... Править лошадью он не умел, дороги не знал и ехал на авось, куда глаза глядят, надеясь, что сама лошадь вывезет. Прошло так часа два, лошадь замучилась, сам он озяб, и уж ему казалось, что он едет не домой, а назад в Репино; но вот сквозь шум метели послышался глухой собачий лай, и впереди показалось красное, мутное пятно, мало-помалу обозначились высокие ворота и длинный забор, на котором остриями вверх торчали гвозди, потом из-за забора вытянулся кривой колодезный журавль. Ветер прогнал перед глазами снеговую мглу, и там, где было красное пятно, вырос небольшой, приземистый домик с высокой камышовой крышей. Из трех окошек одно, завешенное изнутри чем-то красным, было освещено. Что это был за двор? Фельдшер вспомнил, что вправо от дороги, на седьмой или шестой версте от больницы, должен был находиться постоялый двор Андрея Чирикова. Вспомнил он также, что после этого Чирикова, убитого недавно ямщиками, осталась старуха и дочка Любка, которая года два назад приезжала в больницу лечиться. Двор пользовался дурной славой, и заехать в него поздно вечером, да еще с чужою лошадью, было небезопасно. Но делать было нечего. Фельдшер

{07312}

нащупал у себя в сумке револьвер и, строго кашлянув, постучал кнутовищем по оконной раме. - Эй, кто здесь есть? - крикнул он. - Старушка божья, пусти-ка погреться! Черная собака с хриплым лаем кубарем покатилась под ноги лошади, потом другая, белая, потом еще черная - этак штук десять! Фельдшер высмотрел самую крупную, размахнулся и изо всей силы хлестнул по ней кнутом. Небольшой песик на высоких ногах поднял вверх острую морду и завыл тонким пронзительным голоском. Долго стоял фельдшер у окна и стучал. Но вот за забором, около дома, на деревьях зарделся иней, ворота заскрипели, и показалась закутанная женская фигура с фонарем в руках. - Пусти, бабушка, погреться, - сказал фельдшер. - Ехал в больницу и с дороги сбился. Погода, не приведи бог. Ты не бойся, мы люди свои, бабушка. - Свои все дома, а чужих мы не звали, - сурово проговорила фигура. - И что стучать зря? Ворота не заперты. Фельдшер въехал во двор и остановился у крыльца. - Вели-ка, бабка, работнику, чтоб лошадь мою убрал, - сказал он. - Я не бабка. И в самом деле, это была не бабка. Когда она тушила фонарь, лицо ее осветилось и фельдшер увидел черные брови и узнал Любку. - Какие теперь работники? - проговорила она, идя в дом. - Которые пьяные спят, а которые еще с утра в Репино поуходили. Дело праздничное... Привязывая под навесом свою лошадь, Ергунов услышал ржанье и разглядел в потемках еще чью-то лошадь и нащупал на ней казацкое седло. Значит, в доме, кроме хозяек, был и еще кто-то. На всякий случай фельдшер расседлал свою лошадь и, идя в дом, захватил с собой и покупки и седло. В первой комнате, куда он вошел, было просторно, жарко натоплено и пахло недавно вымытыми полами. За столом под образами сидел невысокий худощавый мужик лет сорока, с небольшой русой бородкой и в синей рубахе. Это был Калашников, отъявленный мошенник и конокрад, отец и дядя которого держали в Богалёвке

{07313}

трактир и торговали, где придется, крадеными лошадями. В больнице и он бывал не раз, но приезжал не лечиться, а потолковать с доктором насчет лошадей: нет ли продажной и не пожелает ли его высокоблагородие господин доктор променять гнедую кобылку на буланого меринка. Теперь голова у него была напомажена и в ухе блестела серебряная серьга, и вообще вид был праздничный. Нахмурясь и опустив нижнюю губу, он внимательно глядел в большую истрепанную книгу с картинками. Растянувшись на полу около печки, лежал другой мужик; лицо его, плечи и грудь были покрыты полушубком - должно быть, спал; около его новых сапогов с блестящими подковами темнели дне лужи от растаявшего снега. Увидев фельдшера, Калашников поздоровался. - Да, погода... - сказал Ергунов, потирая ладонями озябшие колена. - За шею снегу понабилось, весь я промок, это самое, как хлющ. И револьвер мои, кажется, того... Он вынул револьвер, оглядел его со всех сторон и положил опять в сумку. Но револьвер не произвел никакого впечатления: мужик продолжал глядеть в книгу. - Да, погода... С дороги сбился и, если б не здешние собаки, то, кажется, смерть. Была бы история. А где же хозяйка? - Старуха в Репино поехала, а девка вечерять готовит... - ответил Калашников. Наступило молчание. Фельдшер, дрожа и всхлипывая, дул на ладони и весь ёжился, и делал вид, что он очень озяб и замучился. Слышно было, как завывали на дворе не унимавшиеся собаки. Стало скучно. - Ты сам из Богалёвки, что ли? - спросил фельдшер строго у мужика. - Да, из Богалёвки. И от нечего делать фельдшер стал думать об этой Богалёвке. Деревня большая, и лежит она в глубоком овраге, так что, когда едешь в лунную ночь по большой дороге и взглянешь вниз, в темный овраг, а потом вверх на небо, то кажется, что луна висит над бездонной Пропастью и что тут конец света. Дорога ведет вниз крутая, извилистая и такая узкая, что когда едешь в Богалёвку на эпидемию или прививать оспу, то всё время нужно кричать во всё горло или свистать, а то иначе,