Легенда о мальчике, что учился дышать (СИ) - "chuckcloud"

— Почему же ты хотел покончить с собой?

— Думаешь, даже живя с отцом, окруженный, сука-бля, любовью и заботой, призраки прошлого не преследовали меня? — взглянул он на Нину исподлобья, ухмыльнувшись. — Я мучился от воспоминаний, мучился от непонимания окружающих. Я чувствовал себя жалким и никчемным. Таким, каким видела меня всегда мать.

— Ты не такой! — повернула его к себе Нина и поцеловала в губы.

— Хуй знает, сука-бля, хуй знает, — состроил фирменный еблет сержант. — Но знаешь, я хуй буду, сука-бля, строить из себя такого бедного и несчастного. Да, все что происходило со мной до восьми лет — хуйня ебаная, и я никому такого не пожелаю. Но дальше… Я и сам был тем еще говнюком. Подростки, в принципе, почти поголовно — конченые ебланы, которые изводят своих предков. Я же был хуже всех подростков вместе взятых. Я творил такую ебалу, что только такой терпеливый человек, как мой отец мог это выдержать. Другой нахуй открестился бы от такого пидораса, да отвез бы обратно на воспитание мамаше. Но не отец. Отец терпел все дерьмо. Хотя, думаю, не стоило. Стоило хоть раз дать мне пизды за все это.

— И что же такого ужасного ты делал? Неужто тоже порезал отцовский диван? — засмеялась Нина, потрепав Тома по щеке.

— Да, сука-бля, диван… — с усмешкой протянул сержант. — Ну, например, я воровал его оксикодон, который он принимал для облегчения болей в коленях, объебашивался им, потом торговал в школе. Один школьник погиб из-за этого, когда мне было… Ээээм… Что-то около шестнадцати, наверно.

— Я думаю, ты во всем этом не виноват, — спрыгнула Нина на пол, подошла к телеге Пинкмана и достала оттуда еще бутылку рома.

— А кто же, если, сука-бля, не я? — взял протянутую ему бутылку Харди, откупорил, сделал глоток, а потом помог Нине вновь взобраться к нему на колени.

— Твоя мать, — с некой злостью сказала она и отпила рома.

— Ну, сука-бля, хуй знает. Я так и думал всегда. А теперь не знаю, — задумчиво ответил Том, водя пальцами по коленной чашечке Нины. — Да, определенно она внесла нехуйственный вклад. Но дальше… Знаешь, я всегда думал, что же скажет мать, увидев, кем я стал. И однажды я это у нее спросил. Спустя много лет…

— Ты видел ее вновь? — затаив дыхание, спросила Нина.

— Видел. Даже два раза. Но ничего не смог доказать ей. Что я не тот британский никчемный ублюдок, никому не нужный, ничего из себя не представляющий. Почему, сука-бля, я не смог? Наверно, потому что она была права насчет меня. Что я сделал, чтобы стать другим? Я сижу на наркотиках с пятнадцати, я уехал от отца в семнадцать, чтобы доказать ему, что самостоятельный, что без него справлюсь, что мне не нужны, сука-бля, его советы, и что я не собираюсь жить по его правилам. А на деле что? Я приехал в Штаты и продолжил банчить наркотиками, потом и вовсе впутался в мафиозную группировку. Ну такое, короче… Сомнительные достижения. А теперь его нет, и я думаю, что не такие уж хуевые советы он давал. Я думал, сука-бля, что он меня не понимает. А на деле он понимал меня, как никто другой. И я сожалею, что хотя бы для его спокойствия, не сказал ему то, чего он хотел всегда от меня услышать. Чтобы он умирал спокойно, думая, что сын его не подведет.

— А что он хотел от тебя услышать? — поводила Нина носом по шее Тома.

— Ну, сука-бля, он мне с самого детства твердил, что семья Харди чтит традиции и бла-бла-бла… Что я должен, как и все, найти любимую женщину, жениться и продолжать род, — покривил он ебалом, парадируя усталость отца, лицо которого, как никогда за последние годы, четко и ясно всплывало в памяти.

— А ты что? — настороженно спросила Нина.

— А я говорил, что все это хуйня собачья, нахуй мне не нужная. Что все это мне неинтересно, и что я не хочу вляпываться в это дерьмо. Как он в свое время вляпался в него с Мэрил, — ответил Том и сделал большой глоток рома.

— Ты так и впрямь считал, или говорил лишь бы пойти наперекор отцу? — нахмурилась она, а в голосе послышались нотки взволнованности, но никто их не заметил.

— Так и считал, сука-бля, — кивнул Харди. — А еще считал, что, даже если бы я этого всего и хотел, то этому не суждено было сбыться.

— Почему?

— Все потому же, — пожал он плечами.

— Из-за матери? — погладила его по щеке Нина. — Из-за того, что она говорила, что ты никчемный и всякое такое?

— Да, она много чего говорила, сука-бля. Всего и не припомнишь, — ухмыльнулся сержант.

— Все это неправда! Ты же знаешь? — взяла его за щеки Нина и посмотрела в глаза.

Том неоднозначно хмыкнул и отвел взгляд. Повисла неловкая откровенная пауза.

— Так ты по-прежнему считаешь, что все это хуйня собачья? Что тебе не нужна семья? Что ты этого не достоин? — прервала молчание Нина.

— Не знаю, — коротко бросил сержант. — Я не хочу об этом думать. Просто живу, как живу, не думая о будущем.

— И даже теперь? Вот прямо здесь и сейчас? Разве ты не чувствуешь этого? — настойчиво смотрела она в глаза. — Что хотел бы большего…

Конечно, он чувствовал. Знал, что хотел бы большего. Хотел бы, чтобы все это продолжалось. Чтобы и дальше было так хорошо, как сейчас. И Том уже нарисовал в своей больной голове красивую картинку, как они жили бы вместе в поместье Харди. И все это представлялось так живо и так отчетливо, будто иначе и быть не могло. Но стоило ему об этом подумать, как какой-то внутренний голос, отчего-то женский, ученый и блядский, твердил ему: «Ты ничтожество, тебя никто никогда не полюбит. Хватит мечтать о несбыточном, ублюдок!» И картинка вмиг рассыпалась, словно мозаика.

— Чувствую… Но… — нахмурился сержант и взволнованно забегал глазами по ее лицу. — Я ведь не очень хороший человек. Я делал ужасные вещи, я делал, сука-бля, больно близким мне людям.

— Ты хороший, — поцеловала его Нина.

— Я хуже других.

— Ты лучше многих, — вновь коснулась она губами его губ.

— Зачем я тебе? Со всем ебаным багажом своего прошлого, своих, сука-бля, заебов и прочего дерьма, — замотал головой Том, отрицая в себе хоть что-то хорошее. — Уверен, для тебя найдется кто-то лучше меня.

— Я ведь и сама с багажом прошлого. И я тоже не очень хороший человек. Я убивала людей, я обижала свою сестру. Да и мне не нужен лучший. Мне нужен особенный. Мой… Кто меня понимает, — тихо говорила она, перекинув ногу и оседлав Тома сверху. — Мне показалось, мы понимаем друг друга, — прошептала она и поцеловала в шею. — И мы вместе можем меняться, помогать друг другу становиться лучше.

— Да… — выдохнул сержант и положил руки ей на талию.

Вдруг из открытого окна донеслись гитарные аккорды. Это в фуре, припаркованной под окнами, заиграл трек «Behind blue eyes». Водитель чертыхался и пытался выключить взбунтовавшуюся магнитолу. Но та никак не выключалась! Будто ее сломал какой-то безумец!

— Никто не знает, каково это — быть плохим человеком, быть печальным человеком, — заголосил Фред Дерст. — За голубыми глазами.

И хоть ни у Тома, ни у Нины глаза не были голубыми — в песне пелось о них. Слова и мелодия невидимыми и неосязаемыми нитями протянулись между ними, опутали их тела и души и связали в единое целое. Двое сумасшедших, двое грустных, двое одиноких. Они понимают друг друга, как никто.

Том резко подался вперед, прижимая ее к себе крепко, с силой, но одновременно с трепетной нежностью. Нина обхватила его шею руками и уперлась лбом в его лоб. В ее зеленых глазах сержант видел сразу так много. Волнение и некий страх. Чего она боится? Чего-то нового и неизведанного? Боится сорваться в пропасть, из которой потом не выбраться? Том тоже боялся. Но все равно так хотелось сделать этот шаг в бездну. Что еще в ее глазах? Надежда? Надежда на то, что шагни она в это новое и неизведанное — он шагнет за ней, крепко держа за руку. Что не отпустит, когда станет совсем темно и уверенно поведет за собой.

Том и сам боялся этой незнакомой темноты. Но оказаться там одному было куда страшнее, чем с ней. Вдвоем — не страшно. Но сможет ли он стать тем, кто не отпустит руку и будет вести за собой? Кажется, сержанту и самому нужна была путеводная звезда. Так готова ли она побыть ею для него? В моменты, когда совсем страшно и хочется бросить руку и бежать прочь, сможет ли она успокоить, придать уверенности и сказать: «Все хорошо. Я с тобой. Что бы ни было. Идем вместе».