Импровизатор - Ганс Андерсен

— Вы промахнулись оба раза — ваши выстрелы не попали ни в его, ни в ее сердце! Так пусть эта парочка летит себе куда хочет, а вы оставайтесь с нами! Живется нам весело и вольготно! Вы заживете просто царьком, и опасности вам будет грозить не больше, чем вообще всем коронованным особам. Вина вдоволь, приключений и красавиц вместо одной, которая улетела, тоже! Лучше ведь пить из чаши жизни большими глотками, чем тянуть по капелькам!

«Бернардо жив! Я не убийца!» Эта мысль вдохнула в мою душу новую жизнь, но не могла утешить меня в потере Аннунциаты. Спокойно и твердо ответил я незнакомцу, что они могут делать со мной, что хотят, но ни воспитание, ни воззрения мои не позволяют мне вступить с ними в иные отношения, кроме тех, к которым принудил меня случай.

— Ваше освобождение будет стоить по меньшей мере шестьсот скудо! — ответил он мрачно. — Они должны быть доставлены в течение шести дней, иначе вы наш — живой или мертвый! Ничто не поможет: ни ваше хорошенькое личико, ни моя симпатия к вам. Или мы получим за вас шестьсот скудо, или вам останется выбрать одно из двух: вступить в товарищество с нами или с теми, что целуются друг с другом вон там, в колодце. Напишите вашему другу или красавице певице! В сущности, они ведь обязаны вам: благодаря вам они объяснились! И они, конечно, с удовольствием внесут за вас этот ничтожный выкуп. Так дешево не отделывался от нас еще ни один наш постоялец! Подумайте! — прибавил он, смеясь. — Мы на свой счет доставили вас сюда, да будем кормить и поить целых шесть дней! Никто не скажет, что мы берем лишнее! — Я оставался непреклонным. — Упрямая голова! — сказал он. — Вот это я люблю и скажу это даже тогда, когда мне придется всадить тебе пулю в сердце! Но дивлюсь я тебе! Наша беззаботная жизнь должна привести в восхищение любого юношу, а ты еще вдобавок поэт, импровизатор — и вдруг не увлекаешься ею! Ну, а если бы я попросил тебя воспеть удаль и силу, гнездящиеся здесь, в скалах, разве ты не стал бы восхвалять эту самую жизнь, которую теперь отвергаешь? На! Выпей вина и покажи нам свое искусство, воспой удаль и силу! Коли угодишь нам, я накину тебе еще лишний денек сроку!

С этими словами он снял со стены гитару и протянул ее мне; все остальные разбойники приступили ко мне с той же просьбой. Я призадумался. Мне приходилось воспевать лес и горы, которых я, в сущности, совсем не знал; вчерашнее путешествие я совершил с завязанными глазами, а живя в Риме, я бывал только в пиниевых рощах, окружавших виллу Боргезе да виллу Памфили. В детстве, правда, горы живо интересовали меня, но я видел их только издали, из хижины Доменики. Побывать же в них мне довелось только раз в жизни — в ту несчастную поездку на праздник цветов в Дженцано. В памяти моей живо воскресли лесной мрак и тишина, наш спуск к озеру Неми и плетение венков в тени высоких платанов. Душа моя прониклась этими картинами в одно мгновение, тогда как, чтобы только перечислить их, надобно вдвое больше времени. Я взял несколько аккордов, и мысли стали облекаться в слова, слова складываться в звучные стихи.

«В глубокой котловине лежит озеро, окруженное лесом и горами, подымающими свои вершины к самым облакам. Высоко-высоко лепится орлиное гнездо. В гнезде сидит орлица и учит птенцов, как надо пользоваться мощными крыльями, как упражнять гордый взор, заставляя его смотреть прямо на солнце. „Вы цари птиц, взор ваш остер, когти мощны! Летите же из гнезда матери, мой взор будет следить за вами, и я воспою предсмертной лебединой песнью вашу удаль и силу!“ Птенцы взвились из гнезда. Один уселся на ближайший выступ скалы и устремил гордый взор на солнце, словно желая вдохнуть в себя его пламя. Другой же смело взвился ввысь и принялся описывать большие круги над озером, отражавшим в себе, как в зеркале, лес и голубое небо. Почти на самой поверхности воды лежала неподвижно, словно камыш, огромная рыба. Как молния упал орел на добычу, вонзил ей в спину острые когти, и орлица-мать вся затрепетала от радости. Но силы птицы и рыбы были равны, острые же когти вонзились так глубоко, что выдернуть их было невозможно, и вот началась борьба. По тихому озеру заходили большие круги; на мгновенье все успокоилось, широкие крылья неподвижно распростерлись на поверхности озера, точно лепестки лотоса, затем орел высоко взмахнул ими, раздался хруст, одно крыло погрузилось в воду, другое все еще бороздило и вспенивало ее; наконец, исчезло и оно: и рыба, и птица вместе пошли ко дну. Орлица испустила стенание и обратила взор на острый выступ скалы, куда сел другой птенец. Его уже там не было, но высоко-высоко в поднебесье увидела она черную точку, взвивавшуюся к самому солнцу; скоро точка потонула в сиянии его лучей. И сердце матери затрепетало от радости, и она воспела удаль и силу, достигшие величия лишь благодаря цели своего стремления».

Я кончил; меня приветствовали громкие рукоплескания, я же не мог оторвать взгляда от старухи, сидевшей в углу. В середине моей импровизации она вдруг бросила пряжу и устремила на меня свой пронзительный взор. Эти-то темные, огненные глаза еще живее и воскресили в моей памяти ту сцену из моего детства, которую я описывал. Когда я кончил, она встала и быстро подошла ко мне со словами:

— Ты выкупил себя своим пением! Звуки песни звонче бряцания золота! Я видела в твоем взоре звезду счастья еще тогда, когда рыба и птица пошли вместе ко дну! Воспари же к солнцу, смелый орел мой! Старуха останется в своем гнезде и будет радоваться за тебя! Никто не свяжет тебе крыльев!

— Мудрая Фульвия! — сказал, почтительно кланяясь старухе, разбойник, заставивший меня импровизировать. — Ты знаешь синьора? Ты уже раньше слышала его импровизацию?

— Я видела звезду в его взоре! — сказала она. — Видела невидимый луч, горящий в очах избранников счастья! Он плел венок, сплетет и еще более прекрасный, но не связанными руками!.. Через шесть дней ты хочешь застрелить моего орленка за то, что он не желает вонзить своих когтей в спину рыбы! Шесть дней он отдохнет здесь в гнезде, а затем взовьется к солнцу! — Она открыла маленький шкаф, вынула оттуда бумагу и собралась писать. — Чернила загустели, что сухая глина, но этой черной влаги и у тебя найдется вдоволь. Царапни-ка себе руку, Космо! Старая Фульвия заботится и о твоем счастье!

Разбойник молча взял нож, слегка надрезал кожу на руке и обмакнул перо в выступившую кровь. Старуха вручила перо мне и велела написать: «Я еду в Неаполь». — Подпишись внизу! — прибавила она.

— К чему все это? — услышал я недовольный шепот одного из младших разбойников.

— Что? Червяк подает голос? — сказала она. — Берегись, я раздавлю тебя пятой!

— Мы полагаемся на твою мудрость, матушка! — сказал старший. — Твоя воля — закон; в нем наше счастье!

Больше об этом не было и разговора. Опять началась веселая беседа, бутылка с вином заходила по рукам. Меня дружески потрепали по плечу и предоставили мне лучший кусок жареной дичи. Старуха опять уселась в угол и принялась за свою пряжу, а младший из разбойников начал раскладывать вокруг нее новый запас горящих углей, приговаривая: «Бабушка зазябла!» Как речи, так и имя ее подтвердили мне, что это та самая старуха, которая предсказала мне мою судьбу еще в детстве, когда я вместе с матушкой и Мариучией плел венки на берегу озера Неми. Я чувствовал, что моя судьба всецело в ее руках. Она заставила меня написать: «Я еду в Неаполь». Лучшего я и не желал, но как же я переберусь через границу без паспорта? Как я устроюсь в чужом городе, где никого не знаю? Беглецу из соседнего города рискованно ведь было выступать публично! Впрочем, я надеялся на мое знание языков и детски верил в благосклонность ко мне Мадонны. Даже мысль об Аннунциате возбуждала во мне теперь только какую-то тихую грусть, похожую на ту, что испытывает после крушения корабля шкипер, несущийся в утлом челноке к неведомому берегу.

День шел за днем; разбойники уходили и приходили; сама Фульвия уходила раз на целый день, и я оставался один на один с моим стражем — молодым разбойником. Ему вряд ли было больше двадцати лет; черты лица его были грубы, но взгляд поражал своим грустным выражением, хотя порою и загорался диким огнем, как у зверя; длинные прекрасные волосы его падали на плечи. Долго сидел он молча, подперев голову рукой, потом обернулся ко мне и сказал:

— Ты умеешь читать; прочти мне какую-нибудь молитву из этой книги! — И он подал мне маленький молитвенник. Я начал читать; он внимательно слушал меня, и в его больших темных глазах светилось искреннее благоговейное чувство. — Отчего ты уходишь от нас? — сказал он затем, дружески протягивая мне руку. — Ив городах царят обман и вероломство, как в лесу, но в лесу по крайней мере воздух чище — меньше людей!

Я, видимо, внушил ему некоторое доверие, и он разговорился со мною. Рассказ его не раз заставил меня и содрогнуться от негодования, и пожалеть молодого человека — он был так несчастен!