Александр Алехин. Жизнь как война - Станислав Андреевич Купцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Капабланка припомнил также Ласкеру, что тот делал слишком уж большой акцент на отменном физическом состоянии своего соперника, хотя у кубинца со здоровьем было не все гладко. «Я похудел на 10 фунтов (4,5 килограмма. – С. К.) и очень мало ел. Не из-за того, что еда была плохой, а из-за естественного нервного напряжения», – высказался Капа. А на жалобу Ласкера, что его мучила на острове некая болезнь, ответил, что вообще-то немец покидал Кубу «здоровым и бодрым, совершенно непохожим на больного человека».
Еще больше Капабланку возмутили претензии Ласкера, который обвинил кубинца в том, что тот якобы врал о 20 000 долларов, гарантированных Гаваной участникам матча. «Я проявлял бесконечное терпение, со многим мирился из уважения к его возрасту и многолетнему опыту чемпиона мира, но подобные инсинуации абсолютно непростительны», – неистовствовал Капабланка.
Со временем кубинец остыл и прекратил журить поверженного чемпиона. Тем более в его жизни произошло еще одно значительное событие. В декабре 1921 года в часовне Архиепископского дворца в Гаване он женился на Глории. Таким образом, Капабланка сыграл свадьбу в том же году, что и Алехин! Тяга Хосе Рауля к женскому полу оказалась непреодолимой, и он не смог хранить свое пылкое сердце только для одной-единственной, поэтому в свой брачный период грешил адюльтерами. Глория стала матерью двоих его детей, но даже это не уберегло ее от неверности мужа. Вот только кубинцу многое дозволялось, ведь он стал чемпионом мира, человеком, о котором теперь говорили всюду. Он оказался в зените славы, но время его чемпионства выдалось не столь продолжительным, как у Вильгельма Стейница и Эмануила Ласкера. Потому что нашелся, пожалуй, единственный шахматист во всем мире, способный обыграть неуязвимого Капабланку, – после матча с Ласкером кубинец как будто разучился проигрывать…
Они с Алехиным все время двигались навстречу друг другу, как две разрушительные, не встречавшие достойного сопротивления стихии, чтобы сойтись в шахматной рукопашной, яростной драке, которая оставила бы в живых лишь одного. Каждый был уверен в своей непогрешимости, ненавидел проигрывать, при этом сила их черпалась из разных источников. Капабланка обитал в относительно спокойном мире, но внутри хранил огонь, который, как правило, разгорался в личной жизни и за шахматной доской, если встречался стоящий соперник (а тех, кто реально мог ему сопротивляться, оказалось наперечет). Солидный, пылкий, уверенный в себе, он привык, что все дается легко и для побед – как жизненных, так и шахматных – не нужно слишком сильно напрягаться, как остальным, ведь источник знаний – в голове, и руки сами интуитивно направят партию в победное русло. У Алехина все было немного не так: он тяжелее шел в рост, но восполнял очевидные пробелы упорством и упрямством, каторжным трудом, глубоким разбором игры на мельчайшие составляющие, изучением всего полезного и не очень – он не брезговал ничем, что могло хоть немного пригодиться. И постепенно превращал ремесло в искусство, в нечто красивое, вечное, то, что любил чувственный Ласкер, и что было чуждо прагматику Капабланке. А вот его тыл оказался не таким крепким, как у кубинца. Он жил в разрушении; все в какой-то момент стало зыбким, ненадежным. Близкие, друзья и коллеги умирали – кто на войне, кто от болезней, кто в ходе репрессий; высокое положение, дарованное родителями, в один миг обратилось против него, и вот он уже стал изгоем в стране, где открыто или втайне ненавидели таких, как он, и ему пришлось доказывать все заново. Его сталь закалялась трудностями, он крепчал как личность, становился тем самым Алехиным, который обращал все минусы в плюсы и знал, как устроен мир, а значит, и шахматы. Он должен был понимать все тоньше, глубже, чтобы выживать, ведь когда все вокруг плохо или даже ужасно, именно тогда внутри человека происходит множество разных процессов, поднимающих его на новый уровень, снова и снова – если он достаточно силен, чтобы сохранить свой хребет несломленным. Жители разных культур, настолько разные, что вряд ли могли всерьез подружиться, Алехин и Капабланка тем не менее однажды (русский шахматист пораньше) начали дышать друг другом, пытливо изучать, присматриваться к недостаткам, жаждать сломать в визави все то, что было главным для каждого, – непоколебимую уверенность в собственном таланте, в выдающихся шахматных способностях.
Алехин оказался среди тех, кто с раннего возраста целенаправленно следил за успехами Капабланки, изучал все его партии под микроскопом, чтобы понять, как обыграть непобедимого умельца за шахматной доской. Но прежде чем вызвать чемпиона на матч за корону, ему предстояло окончательно порвать все отношения с родиной.
Глава 13. Спасительная комбинация
Лидеры РСФСР (а с 1922 года – СССР) крайне неохотно отпускали за границу людей, которые могли принести стране хоть малейшую пользу. Как правило, ценные кадры получали шанс покинуть пределы родины при особых обстоятельствах. Бывало, собирались целые комиссии, чтобы решить, отпускать видного деятеля в капиталистический мир или нет. Нарком просвещения Анатолий Луначарский и приближенный к Ленину писатель Максим Горький умоляли в 1921 году отпустить в Финляндию на лечение смертельно больного поэта Александра Блока. В ответ политбюро ЦК, наложившее вето на отъезд, шевелилось слишком долго, а когда опомнилось и дало добро, человека уже не стало. Что уж говорить о здоровых людях, имевших вес… Кто мог дать гарантии, что на самом деле отъезд – это не замаскированный побег? Обещание вернуться давали только на словах. А доверие словам в те вероломные времена у советского правительства было мизерное. Уповать на нелегальные способы отъезда желавшим «свалить» тоже становилось все сложнее и опаснее. Новые властители прекрасно понимали: если крепкие умы объединятся в агитационный кулак за границей, то он будет (пусть и извне) долбить по репутации только что появившегося на мировых картах советского государства. Еще хуже, если очернением начнут заниматься люди, официально покинувшие страну. Если из РСФСР бегут обманом, значит, система прогнила насквозь. Проще было максимально препятствовать отъезду граждан, исключая потенциальную угрозу для нежелательных спекуляций. Да, цензура в отечественной печати не пропускала нападки на красный режим бывших граждан, но те могли заниматься иным вредительством – например, тушить пожар революций в Европе своими мемуарами
