По ту сторону - Виктор Кин

Его голос рокотал, как басовые клавиши рояля. Он откинулся на стул и обвел всех взглядом, двигая челюстями, как людоед. Все молчали. Потом заговорил Чужой:

- Я слышал, что сорок вторая снялась из Дупелей. Неизвестно, куда ее сунут, - может быть, в прорыв, если успеют.

- Сорок вторая уже выехала.

Кто-то засмеялся.

- Когда?

- На той неделе. А ты только хватился?

- А откуда этот эшелон?

- Пришел с Имана вчера. Сплошь товарный, с боеприпасами.

- Хорошо бы сообщить Кухаренко, чтобы имел в виду.

- Крепкий орех - сорок вагонов. Если его поднять, от депо ничего не останется.

- Ну, мало ли что!

- В прошлый раз, когда была эта история с японским эшелоном, все шло кувырком. А почему? Потому что действовали стадом. Я бегу к Петьке Синицину, а он ушел к деповским. Потом он кинулся меня искать, а тут подрывники куда-то провалились. А кто виноват? Никто. Чужой дядя. Так нельзя.

- Надо связь держать. Двадцать раз об этом говорили, но вам все как в стену горох.

- Опять завели! Семь верст до небес и все лесом.

- Ты настаиваешь на своем, товарищ Каверин?

- Я ни на чем не настаиваю.

- Нашли время! И о чем спор - о словах!

- Надо решать основной вопрос, - выступаем мы или нет? Что это за фокусы? Надо уметь подчиняться.

Было душно, но форточку из осторожности не открывали. В самоваре клокотала вода. На столе валялись окурки, хлебные крошки, пролитый чай темнел пятнами. Кто-то прожег скатерть и смущенно закрыл дыру стаканом.

- Я за выступление. Каверин говорит, что мы ведем организацию под нож. Ну что же? Надо уметь жертвовать людьми. Без этого не бывает войны. И надо окончательно договориться, чтобы больше не было этих разговоров.

Теперь Матвеев слушал, не пропуская ни одного слова. У него было такое чувство, точно он вернулся в свой старый дом. Все было знакомо, и слова были такие привычные - твердые, отточенные слова бойцов. Где-то раньше он сидел на таком же точно совещании, слушал и вдыхал горячий воздух, напитанный опасностью.

Он нагнулся и глотнул остывшего чая. Его руки дрожали. "Мы еще покажем хорошую работу", - думал он, стараясь унять эту дрожь. Под Калачом, во время мамонтовского рейда, он попал вместе с другими в какую-то конную часть и повесил поверх рубахи саблю и карабин. На небе разгорался ослепительный день, когда они на рысях вылетели на поле, и полынь захрустела под копытами лошадей. Воздух дымился от пыли и зноя. Под ним бесновался его тяжелый конь. Он увидел впереди окопавшуюся цепь, и душа задрожала восторгом и нетерпением, как сверкающий в руке клинок.

- Надо сразу, в одну точку. Пятая рота почти целиком из татар.

- Это липа.

- А сводный полк?

- Он разбросан по всему городу.

- Завтра ушлем кого-нибудь из связи к Кухаренко. Чтоб не было сутолоки, заранее распределим обязанности. Ты уйми своего дурака, этого чернявого. Прошлый раз он совсем с ума сошел. Выступим сразу в нескольких местах. Они сделают главный удар на товарную станцию. Если удастся - подымут этот эшелон с боеприпасами.

- Опасно.

- Почему?

- Да ведь целый состав. Сорок вагонов.

- Ох, что это будет?

- Главные силы бросим на штаб. Это опасная задача, и надо отобрать самых боевых. Потом надо выделить группу человек в пять - резать телефонные провода. Можно поручить комсомольцам, даже девушкам. Они будут не так заметны.

- Повторяю, что я против этого, тем более, что были уже уроки. За что пропал Саечников? За пустяк. Но если уже решено, я предлагаю принять такие меры: во-первых, одновременно со штабом надо ударить по разведке, в частности попытаться освободить Протасова и Бермана.

- Верно.

- Во-вторых, насчет связи. Чтобы в каждой группе был ответственный за это человек. Ведь это курам на смех: бегают друг за другом в догонялки.

- О расклейке тоже надо сказать. Я сам видел позавчера несколько воззваний нарревкома. Одни были приклеены лицом к стене, другие - вверх ногами.

- Штаб я возьму на себя, - сказал Никола.

Теперь Матвеев вспомнил, где это было. В двадцатом году отряд ловил чубатых парней из банды Свекольникова. Стояла серая снежная муть, в которой бесследно тонула цепь. Около монастыря бил пулемет, и пули жадно искали человека. Цепь шла навстречу ветру, и когда сбоку рванул вдруг залп, замерла, упав в снег. Смерть была до того близко, что ее можно было коснуться рукой. Подъехал на измученной лошади комиссар, окликнул командира и сказал сквозь рвущийся ветер:

- Я беру на себя левый фланг...

И теперь он вспомнил все это. Было много таких дней и ночей, оставшихся позади, и они звали его тысячью голосов. Он выпрямил грудь. Это было как раз то самое, чего ему не хватало. Надо идти по своей дороге и делать свою работу - и тогда можно смело смотреть в лицо судьбе. А его судьба была здесь, и шагала отчаянная судьба в ногу с остальными, как ходят солдаты.

Когда встали из-за стола и, толпясь, разбирали пальто и шапки, Матвеев подошел к Николе и отвел его в сторону.

- А я? - спросил он несколько застенчиво.

Никола взглянул на него с сомнением.

- Но ведь у вас - это самое... Вы же больны.

- Теперь я здоров. Почти.

- А это?

- Это? Немного мешает.

- Смотрите, работенка не из легких.

- Ничего. Бывало и хуже. Да я не так уж плох.

Никола вытер лоб и отвел глаза от его ноги.

- Знаете что? Давайте подкрепитесь немного. Потом подумаем.

- Новая нога у меня не вырастет, - возразил Матвеев, нервно передернув плечами. - Пустяки, берите меня, какой я есть. Вместе с костылями. На какую угодно работу, все равно.

- В том-то и дело, что подходящей работы нет.

- Не может быть! Давайте неподходящую. Вы не смотрите на мою ногу, это ничего.

Он начал волноваться. Крупное лицо Николы было неподвижно, и Матвеев понял, что его нелегко будет пронять.

- Но не в этом суть. Ведь есть же какая-нибудь работа, какую я мог бы делать. Расклейка, например? Потом я мог бы пойти вместе с парнями резать провода. Вы говорили, что можно даже послать девушек. Неужели я хуже их?

Он отчаянным усилием перевел дух и ждал ответа, заглядывая ему в глаза. "Черт побери, - думал он, - экое упрямое животное!"

Никола осторожно переступил с ноги на ногу.

- Право, не знаю, - сказал он нерешительно, - как тут быть.

Матвеев наклонился к нему.

- Вы хотите сказать, - проговорил он обидчиво, - что я никуда не годен, да?

- Я этого не говорил.

- Но вы так думаете. Я это вижу.

- Я думаю, что вам надо хорошенько отдохнуть.

- Несколько недель я лежал в кровати. Да какое вам дело? Скажите прямо - берете меня или нет?

Он начал выходить из себя. Это была его последняя ставка, и невозможно было удержать рвущийся голос.

- Так нельзя с маху решать. Да вы не волнуйтесь.

- А вы не виляйте! Это дело докторов - разговаривать о болезнях. Мне надоело тут сидеть. Если - нет, то говорите сразу.

В черных глазах Николы он увидел свой приговор, и ужас ударил ему в грудь, как кулак.

- Нет, - сказал Никола.

- Нет?

Кони, ломающие полынь, и ослепительные клинки, и желтая пыль метнулись перед его глазами. Ему стало страшно, потому что ломалось последнее, и он хватался за это последнее обеими руками.

- Может быть, все таки можно? - спросил он униженно и покорно. Что-нибудь?

Никола покачал головой.

Тогда он взбесился. Что-то лопнуло в нем, как струна; после, вспоминая это, он мучительно стыдился своих слов. Но у каждого человека есть право быть бешеным один раз в жизни, и его минута наступила.

- Думаете, что я никуда не годен? - сказал он, захлебываясь. Отработался?

Это было начало, а потом он назвал Николу канальей и опрокинул стакан и заявил, что ему наплевать на все. Он хотел куда-то жаловаться и говорил какие-то ему самому непонятные угрозы. Мельком он увидел покрасневшее лицо Безайса, который сидел и перебирал край скатерти. Но остановиться уже нельзя было, и Матвеев говорил, пока не вышел запас его самых бессмысленных и обидных слов. Ему хотелось сломать что-нибудь. Он замолчал и, подумав, прибавил совершенно некстати:

- Я член партии с восемнадцатого года.

Только теперь он заметил, что все замолчали и смотрят на него. Но ему было все равно. Э, пропади они пропадом! У него было одно желание: схватить Николу за плечи и трясти, пока он не посинеет. Никогда еще мысль о своем бессилии не мучила его, как теперь.

Никола смотрел вниз и носком ботинка шевелил окурок на полу.

- Можете обижаться, - продолжал Матвеев, тяжело дыша. - Мне наплевать. Но я вам покажу еще!

Никола взял его под руку.

- Знаете, что я вам скажу, - начал он тихо, чтобы другие не слышали, вы горячий малый, но я не обижаюсь. Если вы настаиваете, чтобы я говорил с вами начистоту, то я вам скажу.

- Я ни на чем не настаиваю, - возразил Матвеев, подергивая руку, которую держал Никола. - Это все равно. Мне наплевать.

Никола отвел его в угол, не выпуская руки. Матвеев безразлично оглядел его плотную фигуру. Он сказал правду: ему было все равно.