Прения сторон - Александр Розен

— Вы не боитесь цейтнота? — поинтересовался Жорж.

— Жорж, дай нам поговорить!

— Возлагаю на вас двоих все последствия от этого акта насилия, — сказал Жорж, встал и вышел.

— Хотите холодного шампанского? — спросил Ильин, услышав, как хлопнула дверь на лестницу. Маяк кивнул, и Ильин вытащил из холодильника бутылку, оставшуюся после Папченко. — Вы никогда не писали заметок на тему «Кому это надо и кому это выгодно?»

— Нет… Я, кажется, вообще ничего в жизни не писал, кроме формул. А что такое?

— Просто такой психологический тест…

— Это… важно?

— А черт его знает, что важно и что неважно. Вот Тамара Львовна считает, что для нее в данный момент важнее всех формул беседы с Тусей Самохиной. Малоприятное существо, надобно вам сказать.

— Да? — оживился Маяк. — Всего только? Мое воображение подсказывало мне черт знает что такое…

— Она и есть черт знает что такое.

— Что же с Тамарой? Какой-то гипноз!

— Не думаю. Вероятней всего, душевный сдвиг. Вот и все, что я думаю. И на этом, как сказал бы ваш Жорж, я останавливаю свои часы.

— Вы не поможете мне? — спросил Маяк.

— Съездить мне туда? Нет, не поеду, — сказал Ильин, сам удивляясь своей резкости.

Маяк встал, горбясь вышел на балкон. Но в это время снова хлопнула дверь, появилась Иринка, за ней уныло плелся Жорж.

— Он стоял внизу, — смеялась Иринка. — А когда я спросила, что с ним, он пожаловался, что его просто выбросили из окна.

— Ну входите же, входите, — сказал Ильин, обнимая жену. — Как там Андрей, все благополучно?

— Да, все было хорошо. А стали прощаться, он снова мне нагрубил…

— Все от жары, фрау доктор, — с тем же идиотским видом вмешался Жорж, — все от жары…

22

Весь август газеты предсказывали похолодание, но жара становилась все нестерпимей. Теперь и днем и ночью над городом висел горячий туман, пахло гарью, говорили, что вокруг Москвы горит торф.

В один из таких угарных дней в Верховном Суде слушалось дело Самохина. Ильин пришел задолго до назначенного часа, но едва нашел тихий угол в коридоре, как увидел Тамару Львовну.

«Снова она в суде, — недовольно подумал Ильин. — Но, слава богу, кажется, без Туси…»

Прошел месяц, как Ильину позвонил Маяк и сообщил, что полный порядок, Тамара «нашлась», взяла отпуск, и сейчас она не то у моря, не то в горах.

— Вы хорошо отдохнули? — спросил Ильин.

— Я? Отлично…

«У нее измученное лицо, да она и не загорела», — подумал Ильин.

Зал был небольшим, и Ильин сразу нашел Тамару Львовну и снова подумал, что она совсем не загорела. Но бог с ней, не все ли равно, а мне нельзя отвлекаться.

Разбирательство было коротким. Прокурор, осанистый мужчина с роскошной каштановой бородой, сразу же после речи Ильина сказал, что, по его глубокому убеждению, дело в первой инстанции слушалось безупречно и, по существу, кассационный мотив придуман защитой. Потом снова была реплика Ильина. Все, что было после его реплики, Ильин запомнил клочками. Судьи уходят в совещательную комнату, жужжит вентилятор, прокурор приглашает Ильина в буфет, в коридоре тихо переговариваются адвокаты, приехавшие в Москву откуда-то издалека, Тамара Львовна беспрерывно курит; почему-то меня никогда не тянуло курить, в конторе все дымили, говорят, у курящих время движется быстрей, сейчас бы это здорово пригодилось, звонок, судьи, роскошная борода прокурора… заменить пятнадцатью годами строгого режима.

Он собрал бумаги, вышел в коридор, быстро спустился по лестнице и только в вестибюле вспомнил о Тамаре Львовне. Как же это так получилось, что после приговора он ее не повидал? Ильин снова побежал наверх, все в нем кричало: «Заменить… Заменить… Заменить…» Тамары Львовны он не нашел, а на площадке его перехватил «борода».

— Вы меня упорно не хотите признавать, почему? Кажется, четыре года вместе трубили. Пусть не на одном курсе, но все же…

«А он симпатяга, — подумал Ильин. — Только бородища страшная, а глаза добрые». И с удовольствием стал перебирать университетские годы; прокурор, оказывается, отлично помнил ту историю, из-за которой Ильин чуть не вылетел. Они обменялись телефонами и адресами, оказалось, что и живут они по соседству, ну да ведь Москва есть Москва. Ильина как отпустило. С несвойственной ему болтливостью он рассказал о своей жизни, называя всех своих близких по именам — Иринка, Милка, Андрей, все было отлично, он всем был доволен, во всем преуспел, а что касается адвокатуры, то в его рассказе это выглядело чем-то вроде курсов по повышению квалификации.

По дороге в тюрьму он разговорился с таксистом и терпеливо выслушал трогательную историю о свирепом гаишнике и проколотых правах, повозмущался и даже что-то дельное посоветовал водителю.

Макарыч издали увидел Ильина.

— Замена? Ну, слава богу, слава богу…

— Как он? — спросил Ильин.

— Молчит. Смирный.

«Как о больном… — подумал Ильин и шагнул в камеру. Самохин стоял спиной к двери, лицом к окну, но, услышав шаги, обернулся. — Что же ему сказать, не поздравлять же…»

— Судя по сиянию, которое от вас исходит, можно поздравить? — спросил Самохин.

Ильину была неприятна циническая выходка Самохина — Самохин есть Самохин, — и он очень сухо сказал, что Верховный Суд удовлетворил кассацию. Все было совсем не так, как он это представлял себе час назад. Там, в суде, он не думал, что Самохин есть Самохин, и только радовался, что ему оставлена жизнь, весело болтал с прокурором и на радостях пригласил его в гости. Какой это был легкий час!

— Значит, созревать для южного берега и для сберкнижки? Что скажете, товарищ адвокат? Из глубины сибирских руд — и вдруг Москва… А? Блестит под крылом, как облизанный телок, никогда не скажешь, что в этом городе случаются в некотором роде происшествия. Выходишь из самолета и… фу-фу-фу, что такое? Жить… — сказал Самохин и поморщился, кажется осуждая себя за это слово. — Сами видите, здесь есть противоречие: и жить бо-бо, и не жить…

— Вам дарована жизнь, — сказал Ильин, — не шутите с ней. Бо-бо? Вы боитесь жизни. Но на этот случай нет никакого лекарства. Единственное, что я вам могу посоветовать, — это жить.

— Говорят, там перед выходом на волю индивидуальные беседы, даже разрешается понемножку волосики отращивать. Привыкать. Это тоже из макарычевского корана… Но до этого далеко…

— Да, далеко, — сказал Ильин жестко.

Пора было заканчивать свидание, Ильин видел, что Самохин устал от встречи, от необычных слов, от всего того, что создавало иллюзию свободы. Когда они еще встретятся, а в памяти только и останется недовольство друг другом, непримиримость, а может быть, и враждебность.

— Вы мне пишите, — сказал Ильин. — Помните, что я ваш адвокат…

— Ну, ну, — Самохин зябко передернул плечами. — Какой уж теперь адвокат…

Ильин открыл дверь, и а это время Самохин спросил:

— А Туся?

— Что?

— Вы ее увидите?

— Нет. Ей сообщат. Наверное, уже сообщили.

— Да, да, конечно, — сказал Самохин и улыбнулся.

После раскаленной улицы дома был рай — прохлада, сквозняки, Иринка в новом воздушном платье без рукавов и таком коротеньком, что казалась в нем совсем школьницей.

— Звонили Глаголины: Тамара Львовна вернулась из отпуска, и по этому поводу там суаре, я — за, все-таки кислород, а ты?

«Но больше никаких разговоров о деле Самохина, — подумал Ильин и еще раз мысленно повторил: — Точка, я этим больше не занимаюсь».

У Глаголиных, как всегда, было людно, какие-то молодые люди, может быть, будущие светила, а может быть, и нынешние, альпинист с женой, пившие неразбавленный спирт, и академик, известный всему миру, называвший Тамару Львовну «наша козочка», и, конечно, Дунечка со своим отставным моряком. Дунечка вертелась вокруг Тамары Львовны, поминутно накрывала ей плечи старинным платком, наливала вино, разбавляла водой, и все это с таким видом, словно ухаживала за больной.

Иринка сразу оказалась втянутой в водоворот гостей, схватила крошечный бутерброд и убежала в соседнюю комнату, где Жорж наигрывал на гитаре, изображая известного иностранного гитариста: «Я люблю тебя, Мо́сква, я люблю тебя, Мо́сква». Действительно, было очень похоже.

Ильин устало пил рислинг и машинально выпил два больших бокала.

— Не напивайтесь, пожалуйста, — сказала Тамара Львовна. — Мне хочется с вами поговорить.

— Напиваться? — спросил Ильин. — Исключено.

— Вы вообще не пьете? — встряла Дунечка.

— Вообще пью, — мрачно сказал Ильин. — Алкоголь — мой друг. Напиваюсь до бесчувствия. Такой мой вызов обществу. Годится?

— Мне годятся ваши шутки, — сказала Дунечка серьезно. — Характер шуток вообще влияет на образ мышления. Что, моя дорогая, что, моя хорошая? — вскинулась она, заметив, что Тамара Львовна встала.