Кризис - Александр Хинштейн

А в песне «Черная моль», которую в 1950-е годы написала в Париже эмигрантка Мария Вега, урожденная Волынцева, «донская валюта» и вовсе именовалась дорожной пылью.

Я сказала полковнику: — Нате, возьмите!Не донской же «валютой» за это платить,Вы мне франками, сэр, за любовь заплатите,А все остальное — дорожная пыль.

А кроме «донской валюты» на юге России ходили по меньшей мере еще семь различных видов денежных знаков и денных бумаг[20].

И не только на юге. В общей сложности в России обращалось больше 2200 разных «денежных систем». Как в фильме «Свадьба в Малиновке», когда Папандопуло достает жменю мятых бумажек. Это его личные, папандопуловы, деньги. Их не жалко! «Бери, я себе еще нарисую!»

В местечке Дунаевцы использовались бумажки за подписью местного раввина. Их брали. Видимо, раввин вызывал больше доверия, чем Папандопуло.

Про «шкуринки» — нарзанные этикетки — уже писалось. Этот «прогрессивный» опыт использовался и другими, совершенно без всякой связи со Шкуро. В красном Якутске местный нарком финансов Семенов случайно обнаружил запас винных этикеток. Он ставил на них печать, расписывался, от руки писал достоинство: «мадера» — 1 рубль, «кагор» — 3 рубля, «херес» — 10 руб. Эти деньги реально ходили. Наряду с царскими рублями-«николевками» (включая «катьки»), «керенками», «пятаковками» и еще шестью или семью «валютами».

Один из владивостокских ресторанов напечатал деньги, на одной стороне которых на русском языке содержался текст: «Имеет получить пять рублей». А на обороте по-английски значилось: «Это ни на что не годится».

Сибирский писатель Антон Сорокин нарисовал и отпечатал личные ассигнации с надписью: «Король писателей Антон Сорокин. Директор банка Всеволод Иванов». На эти деньги Сорокин сумел купить на базаре продукты и угостил обедом омских писателей, в том числе и Всеволода Иванова.

Константин Паустовский вспоминал потом в своей «Повести о жизни»:

«Фальшивых денег было так много, а настоящих так мало, что население молчаливо согласилось не делать между ними никакой разницы. Фальшивые деньги ходили свободно и по тому же курсу, что и настоящие. Не было ни одной типографии, где бы наборщики и литографы не выпускали бы, веселясь, поддельные петлюровские ассигнации — карбованцы…. Многие предприимчивые граждане делали фальшивые деньги у себя на дому при помощи туши и дешевых акварельных красок. И даже не прятали их, когда кто-нибудь посторонний входил в комнату».

Потому что без денег — даже таких! — становилось еще хуже. Как именно, хорошо описал другой советский классик, Алексей Толстой:

«…Рощин подрядил фаэтон, который довез его до большого базара, раскинувшегося на выгоне. Тут же Вадим Петрович стал торговать жареную курицу у нахальной бабы… За жареную курицу она заломила пять карбованцев и сейчас же не захотела отдавать за деньги, а только за шпульку ниток.

— Да ты возьми у меня деньги, дура, — сказал ей Рощин, — нитки купишь, вон ходят, продают нитки…

— Некогда мне с воза отлучаться, спрячьте деньги, отойдите от товара…

Тогда он протолкался к чубастому военному человеку, увешанному оружием, который, шатаясь по базару, потряхивал на ладони двумя шпульками ниток. Мутно поглядев на Рощина, он прошеве-лил опухшими губами:

— Не. Меняю на спирт.

Так Рощину и не удалось купить курицу. На базаре шла преимущественно меновая торговля, чистейшее варварство, где стоимость определялась одной потребностью; за две иголки давали поросенка и еще чего-нибудь в придачу, а уж за суконные штаны без заплат продавец пил кровь у покупателя».

А одновременно золото, серебро, вообще все металлические деньги старались прятать. До сих пор изредка находят клады из золотых монет царской чеканки, зарытые в те страшные годы.

Так что все правильно: что оставалось делать хоть раввину, хоть наркомфину? Общегосударственных денег не было; каждая власть сталкивалась с необходимостью хоть на «своей» территории как-то обеспечить возможность что-то купить и продать.

Любая власть без денег — волей-неволей — власть-террорист, потому что без денег она будет не покупать, а отнимать. Крестьянам особенно не нравилось, когда у них забирали хлеб. И обрезы у крестьян были, и винтовки. В Тамбовский край с 1918 года красные просто боялись сунуться после продовольственной диктатуры и вызванного ею восстания.

Но когда деньги ничего не стоят, армию надо кормить, а без армии сам быстро лишишься власти, — тогда не только Троцкий и Колчак, но и любой «батька» волей-неволей начнет «реквизиции». Если он и вручит крестьянам пачку «валюты» собственного изготовления, он ведь заранее знает — никому эти «деньги» не нужны, разве что на самокрутки.

В общем, Гражданская война преподала два жестоких урока:

1) Без денег никак нельзя.

2) Чем страшнее смута, тем больше и финансовый кризис.

Тайна золотого запаса

Логичный вопрос: а как же золотой запас России? Те 660 тонн золота, которые скопились у правительства к 1917 году? Сначала он был у большевиков… Но большевики воспользоваться им не успели.

В 1918 году, опасаясь оккупации Москвы и Петрограда, они вывезли золотой запас в далекую от всех фронтов Казань: туда уж точно не доберутся!

Уже летом в подвалах казанского банка скопилось золота с серебром на гигантскую сумму: более 800 миллионов рублей. Ценности свозили не только из столиц, но и из Тамбова, Воронежа, Ельца, Курска, Могилева, Самары и многих других городов.

Откуда большевикам было знать, что тыловое Поволжье со всех точек зрения окажется куда более опасным, нежели осажденный Питер; история сыграла с ними злую шутку.

К тому времени в России набралось огромное количество австро-венгерских пленных — свыше 600 тысяч человек, из них треть — славяне; в первую очередь — словаки и чехи. И немцев, и австрийцев жаловали они не сильно.

Воевать за Австро-Венгрию и династию Габсбургов славянские подданные не хотели. Чехи, словаки, поляки, хорваты, сербы сдавались в русский плен чуть ли не целыми частями. Эти настроения прекрасно описывает Гашек в своем «Бравом солдате Швейке»: с криками «На Белград!» мог выступать только умалишенный.

Еще в 1916 году из перебежчиков и военнопленных составили особый Чехословацкий корпус, воевавший на нашей стороне. Он был добровольческим! Сражались чехи-добровольцы лихо и отчаянно. Австрийцы и немцы славян в «обратный плен» не брали — считали предателями, и если захватывали, то расстреливали по законам военного времени на месте. Да они в плен и не шибко сдавались!

После Брестского мира Чехословацкий корпус оказался единственным, кто не бежал в панике, а с боями отступил в Россию. Отходя, чехословаки захватили несколько десятков эшелонов. И было в этом корпусе до 40 тысяч штыков.

Немцам совершенно не улыбалось появление на Западном фронте такого количества отчаянных и непримиримых врагов. Они требовали от советского правительства разоружить и выдать им «предателей-чехословаков»! В свою очередь, чехословаки настаивали, чтобы им дали довоевать с немцами под знаменами союзников.

На первое — у большевиков не хватало сил, а на второе они не отваживались, справедливо опасаясь немецкого гнева. В итоге было принято соломоново решение: отправить Чехословацкий корпус самым дальним путем — через Владивосток. Пусть добираются до Западного фронта как можно дольше!

Теперь представьте себе ситуацию: по Транссибирской магистрали на запад движется поток немцев, австрийцев и венгров… Домой. Чехословаки в 63 эшелонах катятся навстречу, на восток. Эшелоны то едут, то стоят по нескольку дней: большевики пропускают немцев, тормозя движение чехословаков.

Неизбежное напряжение: а вдруг все-таки выдадут?!

В мае 1918 года одни эшелоны уже почти достигли Владивостока, другие еще оставались под Пензой. Чехословацкий корпус растянулся на 7 тысяч километров, но боевого духа не потерял.

24 мая вспыхнула драка между австрийцами и чехами. Стычка переросла в стрельбу. Власти попытались арестовать чехов…Так начался «белочешский мятеж», который стал детонатором восстаний по всей линии Транссиба.

К ужасу большевиков, на них уже не с запада, а с востока двинулась Народная армия Комитета членов Учредительного собрания (КомУч), со столицей в Самаре. Самой боеспособной частью Народной армии были наспех собранные офицерские дружины.

В считанные дни основные города Средней Волги, Урала и Сибири были захвачены восставшими. Угроза нависла и над Казанью.

Поначалу большевики не восприняли это всерьез. «Политическое положение прекрасное, так как в Казани — я», — хвастливо отвечал на телеграммы из Москвы командующий Восточным фронтом Муравьев. Потом, правда, красные спохватились, начали готовить золото к эвакуации, но было поздно.