Пощады никто не желает! - Глеб Дойников

Пошел на мостик и узнал там от старшего штурмана лейтенанта Бурачека, что идем на север, и так как компасы в боевой рубке не действуют (а ходовая вместе с мостиком была исковеркана полностью), то правим по Полярной звезде. Узнал также, что мы в темноте оторвались от "Петропавловска" с "Рюриком" и идем совсем одни. На спардеке собралась большая часть офицеров; все говорили, чтобы хоть луна-то поскорей взошла, по крайней мере, миноносцы не осмелятся атаковать, будучи видными издали; я оспаривал это мнение и желал продолжения темноты. Плохо слыша своими поврежденными ушами, я злился, что говорят слишком тихо и что меня не понимают с первого слова, так как почти все оглохли еще в дневном бою.

В это время сыграли водяную тревогу. Оказалось, что поступает вода в румпельное отделение. Я побежал вниз в кормовое отделение, чтобы пробраться к люку в рулевое отделение, и там встретил старшего офицера, спускавшегося вниз. Из рулевого отделения кто-то крикнул, что "румпельное отделение затоплено, но в рулевом еще воды нет; правим на ручном штурвале с большим трудом". Так как в рулевое отделение, кроме старшего офицера, полезли трюмный механик с трюмными и минный механик, то я остался в кормовом отделении и начал готовить нашу последнюю кормовую турбину.

Некоторое время мы шли под ручным управлением, а затем пришлось это бросить, так как рулевое отделение мало-помалу затоплялось водой, и вскоре люди на штурвале оказались стоящими по живот в воде. Тогда старший офицер приказал всем выходить, и затем задраили люк рулевого отделения. С этого момента броненосец почти лишился способности управляться.

Выйдя наверх, я увидел, что мы идем все время по дуге и временами делаем какие-то зигзаги. Я тогда пошел к командиру на мостик и спросил его, не надо ли готовить броненосец к взрыву, на что он отвечал: "не надо, голубчик; если не потонем и, быть может, доберемся до ближайшего берега, то высадим команду, затопимся кингстонами". Уходя от командира, я наткнулся на лейтенанта Овода, который прощался с мичманом Мартьяновым. Мичман Мартьянов произнес какую-ту фразу вроде: "Ну, довольно, побалаганили в своей жизни; теперь кажется дело идет к концу, поцелуемся, Сеня". Однако за ночь мы не были атакованы ни разу, хотя кругом заметна бывала временами какая-то деятельность, судя по показывающимся на мгновение огонькам, но мы шли не открывая огня, как подбитая курица, кружа дугу и смиренно ожидая мины.

Наконец взошла луна и стало довольно светло, миноносцев по прежнему не было. Повозившись опять около турбин, посмотрев на то, как понемногу через носовую переборку хлещет из швов вода, я опять вышел наверх, присел на какой-то ящик и от усталости заснул. Проснулся я уже, когда всходило солнце, вероятно от холода, так как все ноги мои были мокрые и я дрожал. Я спустился вниз к своей разрушенной каюте, где в куче всяких предметов разыскал носки и сапоги и переобул свои окоченевшие ноги. От минного механика я узнал, что мы идем в Вей Хай Вей, где попытаемся завести пластырь, что вода мало-помалу прибывает и что, вероятно, часа через три пойдем ко дну, если не доберемся до порта. Обойдя опять все свои помещения и приободрив, насколько мог, стоявших у динамо-машин и турбин минеров и минных машинистов и сообщив, что может быть скоро дойдем до порта, я вышел наверх, в верхнее офицерское отделение, где лежали раненые. Оказалось, что Овандер уже очнулся и находится около командира; фельдшера тоже очнулись и делают первые перевязки раненым. Оба доктора по прежнему лежали в лежку. Выйдя наверх, я увидел команду и часть офицеров, занятых починкой баркаса и готовящих его к спуску. Остальные плотники в это время строили нечто вроде плота на юте.

Однако, несмотря на волнение моря, наш "Сисой" пока держался, штурмана сказали, что до Вей Хай Вея еще час пути. Пришло приказание уничтожать, на всякий случай, все секретные книги, оружие, приборы и прочее. Я побежал на станцию беспроволочного телеграфа, выбросил шифры, затем приказал уничтожить станцию, а сам пошел выбрасывать ружья и револьверы. Кругом офицеры и команда выбрасывали из иллюминаторов ружья. Ревизор вытащил денежный сундук и раздал под роспись офицерам содержимое сундука. Часть команды слонялась без дела, одевала другое платье, некоторые шныряли в офицерские каюты и вообще началась так называемая дезорганизация, — люди перестали большей частью быть военными людьми и обращались в обычных человеков со всеми ихними слабостями. Вскоре меня вызвали к турбинам, где возникли неполадки.

Когда я опять поднялся на верх, мы уже стояли в гавани, рядом с нами стоял весь избитый "Ослябя" и за ним осевший в воду транспорт "Князь Горчаков". На удалении не более мили на рейде были и японские "Хатсусе", "Фусо" и "Иосино". Между нами и японцами стоял английский крейсер с готовыми к бою орудиями обоих бортов, поднятым стеньговым флагом и каким-то сигналом на мачте. Как я позже узнал, англичанин сообщал, что откроет огонь по первому, кто начнет враждебные действия в порту, вне зависимости от национальности.

Подошел портовый катер с командиром "Осляби" на борту и наш командир, перебравшись на него, убыл к англичанам, обсуждать на каких условиях мы можем провести ремонт и уйти в Порт-Артур. Через два часа командир вернулся, "Сисой" к этому времени еще опустился и сел на грунт носом. С одной стороны это было хорошо, гибель нам теперьне грозила, с другой стороны — мы не могли никуда уйти из гавани. Командир прислал приказание всем офицерам собраться на спардеке. Придя, я нашел там почти всех офицеров способных стоять на ногах. Пришел командир с измученным лицом и смазал нам, что "он, не видя больше исхода и не имея возможности что-нибудь предпринять, принял решение интернироваться и спустить флаг, что он сам лично даст ответ в этом перед Родиной и царем". Все стояли, как пораженные громом, почти никто не сказал ни слова, только старший офицер воскликнул: "Но ведь это позор, нужно что-нибудь делать!", — молчание было ему ответом.

Дальше все было как в тумане. Пришел английский офицер и несколько рабочих, офицер попросил провести его по поврежденным отсекам для составления ведомости ремонтных работ. Я проводил его. Вечером спустили флаг. На следующий день разразился шторм, но в закрытой гавани "Сисой" выдержал его сравнительно безболезненно. Затем выгружали в береговой арсенал остатки боезапаса и оружия, замки с пушек и прочее имущество.

Через два дня по распоряжению, полученному телеграфом из Петербурга, "Ослябя" тоже разоружился. Потекли длинные однообразные дни. Вей Хай Вей — не полноценная английская база, а только угольная станция и не имел дока, поэтому подводные пробоины "Сисоя" сначала заделывали с помощью водолазов, затем пришел нанятый американский спасательный буксир и заделка пробоин пошла быстрее. 8 декабря удалось откачать воду из носовых отсеков и "Сисой" всплыл.

Японские корабли стояли у другого берега бухты. Они были слишком повреждены, чтоб дойти до Чемульпо и по протесту командира "Осляби", должны были или в течении 24 часов разоружиться или выйти в море. Несмотря на всю приязнь английской администрации к японцам, провести ремонт кораблей в 24 часа было немыслимо и японцы, после долгих сношений по телеграфу с Токио, также вынуждены были разоружиться.

Резонно опасаясь столкновений между экипажами кораблей воюющих стран на берегу, английская администрация установила определенные дни схода на берег для русских моряков и другие для японцев. Причем разрешалось отпускать на берег не более 20 человек команды в день. Стычек таким образом удалось избежать.

Через два дня после подписания мира, в Вей Хай пришел буксир "Силач" и в его сопровождении "Сисой" своим ходом перешел в Порт-Артур, где и встал в док. Еще через неделю я был назначен старшим минным офицером на броненосец "Пересвет".

1909 год.

Глава 4

Худой мир, после доброй ссоры

Декабрь 1904 года. Владивосток. Токио

Сразу по приходу в Артур четырех уцелевших в бою транспортов, не успели еще выгрузить с них первые ящики, крейсера Руднева уже ремонтировались и догружались углем. Через пять дней, кое как залатав самые опасные пробоины "Богатыря" и "Варяга", еще до того как вернулся посланный к Чемульпо на минную поставку "Амур", к ним на корму загрузили кучу каких то непонятных ящичков. С этими коробочками неделю до боя возились все морские минеры Артура. После прохождения тайфуна сразу, как только отоспались измотанные во время боя и ремонта команды, четыре крейсера "шеститысячника" вышли в море. Куда именно они идут в Артуре знали только Макаров, Небогатов, и Йэссен хотя по выражению Руднева — "и это было слишком много". Кроме своей команды и штаба Руднева "Варяг" принял на борт еще двух человек — капитана второго ранга Балка, и Великого князя Михаила Романова.

Сейчас на борту головного "Варяга", на 15 узлах летящего сквозь ночь в сторону Японии, в адмиральском салоне сидели двое. Вернее сначала их было четверо. Но когда Балк выяснил, что Кирилл до сих пор ничего не знает об истинном происхождении его и Руднева, он просто послал контр адмирала "объясняться с его князем, так как со своим я уже все прояснил". Столь вольным стилем общения он весьма шокировал обоих великих князей, и Кирилл послушно и молча проследовал за Рудневым в соседнюю каюту, для объяснения. А Василий с Михаилом продолжали свой нескончаемый спор о судьбах России, об армии, о прошлом и будущем. В общем о жизни. Они уже давно перешли на ты, если рядом не было посторонних, и сегодня "добивали" тему о психологии на войне. Вернее сегодня был бенефис Балка, постепенно, по мере увеличения количества выпитого, переходящий в монолог… Монолог даже не начальника охраны крупного олигарха Колядина, а лейтенанта Кола, которого в Чечне уважали и свои, и чужие. Последние впрочем в оттенком нелегкой боязни. Михаил уже понял, что в определенных моментах у его наставника прорывается "первая" личность, и сейчас жадно, стараясь не перебивать и не спугнуть, слушал голос из будущего. Он далеко не всегда и не со всем был согласен, но считал что обязан сначала выслушать все до конца, и только потом делать выводы. Которые Балку иногда можно было и не озвучивать