Византия - Жан Ломбар

– Великий Вседержитель! О, Иисусе! Иисусе! Да снесет Сепеос мужественно свои страдания и, если умрет он, да примите его сферы мира, источник жизни, плодоносное лоно, где Добро рождается не угрожаемое Злом. Да освятится казнью его низвержение Константина V; да покарает она вечной карой Патриарха и растленных его помазанников, ничего не совершивших для спасения его и не пришедших сюда, чтобы помолиться за него!

То были скрытые угрозы, направленные против Власти, хранившей невозмутимое спокойствие, и не услышанные Сепеосом. Благословения Гибреаса служили как бы бальзамом, целительно изливавшимся на кровавый обрубок его отсеченной руки. Палачи подняли его и опрокинули голову на помост эшафота, вытянув на плаху одну ногу. В этом положении он не видел больше Влахернского храма, но ненавистно преобразилась перед ним картина: в глубокой дали, на краю горизонта, обрисовалась Святая Премудрость с девятью куполами, из которых срединный – высокий – закруглялся, осиянный убором исполинского креста, и с девятивратным нарфексом ее и с экзонарфексом, который окружали портики. И тоже тянулась оттуда залитая золотом и серебром процессия, изливавшая песнопения, веселые и победные – гимн жестоких помазанников, издевавшихся над его муками, знаменовавшими поражение православия и иконопоклонников, Святой Пречистой и, наконец, Добра, которое победило бы в лице Управды, если б провозгласили его Базилевсом и умертвил бы Автократора Сепеос.

Но исчезло вскоре искаженное видение: глухой удар, обильный пот, жестокая боль, затем ночь… Нога, у которой отсекли ступню, истекала кровью!

Палачи подняли его. Как бы совсем утраченными ощущал он руку без кисти и ногу без ступни. Снова обращенный к Святой Пречистой, увидел он Гибреаса во главе неподвижных монахов; Евстахию на мерцавшем седалище, простиравшую к нему красную лилию, словно чашу утешения; Солибаса на плечах Зеленых; Гараиви, грозящего кулаком Константину V и кутавшегося в свою заплатанную далматику, еще мрачнее насупившего лицо, оттененное скуфьею; Виглиницу с туманным плачущим, взором, сжимавшую взволнованного Управду на своей юной сильной груди. Узрел теснившихся от подножия эшафота до разветвления дорог воинов, толпы уязвленного народа, белые и смуглые лица под заостренными головными уборами, над развевающимися волосами, пылкие взоры, исполненные сострадания и гнева; уста, задыхавшиеся от злобы и стиснутые в ужасе! Увидел иноков монастырей, перемежавших тихие молитвы печальными стенаниями, псалмами смерти; и ясно долетали до него призывы мужественно перенести страдания. Свирепо запрокинули палачи его голову, что-то острое и жгучее пронзило ему глаз и неумолимо терзало его, несмотря на его усилие высвободиться. Он упал; он захлебывался кровью, собственной своею кровью, которая заливала весь помост эшафота; он уже не слышал жалобных причитаний толпы, жадно подхватывавшей шелестящие моления монахов – причитаний, перешедших в беспрерывный рокот. Он не видел расходившейся толпы и шествующих иноков, мелькавших голов коней и всадников, воинов, вооруженных палицами и луками, и кнутовщиков; маглабитов, буккелариев, миртаитов, воинов Аритмоса и Варанги, кандидатов, экскубиторов и схолариев, коих золотые овальные щиты составляли словно стену. Из выступавшего этажа дворца Гебдомона его рассматривал Константин V. Он свесил свой стан, на котором чернела борода под белым выгнутым носом. Но Сепеос не видел его!

Поднятого, истомляя, понесли его грубые плечи маглабитов и понесли его местами, которые не узнавал он в своей муке, жалкий, изувеченный; не узнавал облика кварталов, пересеченных множеством улиц, где стояли толпы, рукоплещущие его казни; то были, несомненно, Голубые, сопровождаемые очень довольными Красными. Потянулись фасады дворцов, за ними форум Августеона, с четырехугольником портиков и статуей Юстиниана, ради потомка которого выкололи ему глаз, отсекли кисть руки и ступню ноги. Темный свод, визг ключей в заржавленных замках! Головокружительные, глубокие лестницы, бесконечные проходы, длину которых он едва ощущал, наконец, темница, мрачная, едва озаренная полоской сумеречного света – и его бросили туда, всего истекающего кровью, воющего от мук и, несмотря на увечья, все еще проникнутого жизнью!

IV

Открылись девять врат нарфекса Святой Премудрости. В озаренной дневным светом и паникадилами, спускающимися из девяти куполов на золотых цепях, внутренности храма виднелась толпа в одеждах и воинских доспехах со знаками могущества и силы. Чины духовные, государственные, монашествующие, военные переполняли базилику от боковых кораблей до галереи, касаясь самых сводов и как бы уносясь ввысь, в полете золотистых волн света, лившихся в разрезы окон. Патриарх сошел с амвона, увенчанного киборионом, осененным золотым крестом; а из наоса, в глубине окаймленного богатым иконостасом, закрывавшим престол в алтаре, освещенном окнами, продолжавшими круг на двух смежных овалах, – показались помазанники, много помазанников от всех церквей и во всевозможных мантиях. Здесь были епископы из Африки, смуглая кожа, орлиный нос и суровый вид которых так резко отличались от епископов Македонии, белокурых и приветливых; были монахи-островитяне и простые священники из-за Дуная, где они посвящали в христианство племена, еще исповедующие языческие мифы. Множество других священнослужителей стояли сплошной толпой, подобные стае болотных птиц, словно отдельное племя в сверкающих митрах, в облачении ряс, стихарей, епитрахилей и далматик, затканных необычными сложными узорами, драгоценные нити которых передавали оттенки заходящего солнца, переливы занимающейся зари. Колебанием крестов и хоругвей сбивалось острое пламя свечей, которое голубым и желтым сиянием расплывалось под сводами и бесследно исчезало в пространстве. В установленном порядке двинулась толпа по частям через корабли, нарфекс ко всем выходам и поспешно построилась снаружи. Народ склонился, крестясь, воспевая радостные похвалы, в которых слышалось и изумление.

Всколыхнулись стоящие в наосе чины, и задвигался балдахин, несомый над грозным обликом Самодержца, над его сурово нахмуренным челом, сверкающими глазами, белым орлиным носом, черной бородой, выделявшейся на пурпурном сагионе, поверх которого ниспадала перехваченная у плеча золотая, с золотыми узорами хламида. В сопровождении сановников величественно проследовал Самодержец с мечом в одной руке, с державою в другой, паря над лесом дрогнувших секир и золотых копий. И опустела Святая Премудрость, казавшаяся еще громаднее в своей пустоте, величавее возносились серединный и боковые купола; ярче обрисовалось пламя паникадил, прежде тускневшее, и раскрылись исшедшие из облаков фимиама красками начертанные лики: исполинские ангельские головы посреди скрещенных крыльев или крылатые ангелы на золотом фоне в прозрачных одеждах, вооруженные мечом и копьем; украшавший внутренний нарфекс исполинский Иисус, восседавший на троне со спинкой, увенчанной двумя тиарами, раскрывший Евангелие, устремивший голубые глаза свои на простершихся апостолов и ниже на лики Приснодевы, в рамках золотых кругов. Блестящая толпа выстроилась в иерархическом порядке: впереди всех Самодержец и войска его, ожидавшие снаружи, затем епископы Европы, Азии и Африки, наконец, простые священники и монахи. Из экзонартекса они проследовали на форум Августеон и обогнули миллиарии и статую Юстиниана; оттуда направились к Пропонтиде и через бронзовые ворота Монофирос проникли в выложенный плитами проход, окаймлявший отдельно расположенный дворец Магнавры, невдалеке от Великого Дворца, отделенного зубчатыми стенами; налево тянулись сады до самого моря, они шли и направо, опушая груду зданий с металлическими куполами и мраморными стенами, расцвеченными дневным светом. Дорога, выложенная плитами, обрывалась у скрещения других дорог, расходившихся во все стороны лучами; затем показался спуск, перерезающий карусель – Триканистерион, перед которой на лужайках верховые стражи с бичами объезжали лошадей. Вскоре обрисовался дворец Буколеон и против него гавань, укрепленная двумя плотинами, на которых остановилась пышная, величавая толпа.