Над Кубанью. Книга вторая - Аркадий Первенцев

Ребята жевали сало, подернутое желтоватым прогорклым налетом.

В пепельной закраине костра догорал помятый стебель, выпрямляясь и посапывая.

Молчание перебил Сенька.

— Тот городовик, которого Очкас побил, видать, взял моду с председателя потребиловки, с Велигуры Мартына.

— С Мартына? — Карагодин повернулся. — Какую такую моду?

— Землю окружать, вот какую. — Сенька подкинул соломки, ярко вспыхнувшей, — Вчера Павло рассказывал бате, что Мартын без всякой бумажки окружил букарями десятин сорок выгона, самовольно захватил. Сказал: «Поступаю по закону новому: кто сколько отхватит, того и будет».

— Не слыхал про Мартына, — сказал Карагодин. — Ишь здорово он. Ему-то можно, худобы много. — Вслушался. — Кто-сь едет.

Постукивали колеса, и по сыроватой дороге мягко били копыта.

— 'Кого бог несет? — спросил Карагодин. — Ты, Сеня, подготовь ружье. Никогда такого не было. До каждого шороха начали ухо прикладывать. Хуже черкесских времен.

На дороге зафыркали кони, линейка остановилась. Покашливая, приближался человек.

— Старик вроде, — тихо шепнул Сенька, — не страшно.

— Литвиненок, — узнал Миша.

— Я полез на мажару, — сказал Сенька, — от греха подальше. Враг он наш.

Литвиненко поздоровался. Присел. Кнутовилкой почеркал по золе, покашлял.

— Степь объезжаете? — спросил Семен.

. — Чего ее объезжать. Она уже езженая, переезже-ная. Места нет, где бы казацкий сапог не ступал, где бы ее казацкий конь не топтал.

Приезд неожиданного гостя встревожил Карагодина. Он боялся Литвиненко, зная его негласную власть над атаманами, близкую связь с есаулом Брагиным, помня последнюю «рафаломеевскую ночь», организованную этим стариком. Карагодин издавна недолюбливал Литвиненко, не ломал пред ним шапки, и ночное появление его, конечно, было неспроста.

— Бока зажили? — неожиданно спросил Литвиненко, поглаживая узкую белую бороду.

Семен отодвинулся.

— Какие бока?

— Всё уже слышали, Лаврентьевич, — тихо сказал старик. — Зря за городовиков заступаешься, для тебя они всегда будут далекие.

— Да разве за городовиков? — встрепенулся Семен. — Люди они. За человека заступился.

— Какие они люди? — зло сказал Литвиненко. — Настоящие люди добро помнят, а эти? Казачество их приютило, соской кормило, как детей, а они теперь норовят ту соску вместе с пальцами откусить, — поняли мы их. Вперед им не люльки будем заказывать, а гроба. В гробах и по Кубани пустим. Пускай плывут, до первой Пружины. — Помолчал. — Пашешь?

— Пашу, сею.

— Зря, — твердо заявил Литвиненко, — не паши и не сей.

— Мартыну Велигуре оставить, а?

— Не оправдываю Мартына. Землю хапает, — жадует, власть понравилась. Им, товарищам, больше ничего не нужно, как мартыновских дел: «Пашите, сейте, а хлеб забирать мы будем. Земля ваша, а пшеница наша». Ты видел, как Егорка мои амбары рушил? — кивнул в сторону притихшего Миши: — Урядник-то твой надежный?

Поймав неопределенный жест Карагодина, продолжал — На чужие рты хватит работать. Мы семьей решили — три десятины пшеницы да полдесятины подсолнушков. Понял? А то и вовсе хлеб сеять не будем. Косилками подзаработаем на харчи. Вот и весь сказ. А товарищи пускай землей давятся.

— Много земли пропадет, — тихо сказал Семен, — разве всё городовики поднимут?

— Хорошо. Пускай бурьянится все. Легче будет от Мостовых Егорок ховаться.

Карагодину ясно представились бескрайние жилей-ские земли, заглушенные страшными бесплодными травами.

— Кровью сердце изойдет, ежели весь юрт затолочим.

— А ты сердце свое в руки возьми, как голубя. Травы поднимутся степные, как в стародавние времена. Табуны начнем выкармливать, их легче от Егорок укараулить. Абы только коней сохранить. На конях своих пробежат казаки до самой Москвы-города. Потопчут расейские земли. Выдерут из горла, что у нас забрали.

— Про каких казаков говоришь? — почесывая бороду, сказал Карагодин. — Мы с тобой плохие вояки, а фронтовое товариство к советскому берегу прибивается.

— Прибивалось, — прошептал старик, — прибивалось. Теперь послушай: их сотенной доли нет, что раньше было. Что они, не видят, к чему дело идет? Не только у нас, послушай, по хуторам, по станицам, Гунибовской, Кама-линской, на первой линии по Кавказскому отделу, — там отрядов товарищеских больше, — все разграбили, растянули, в церквах лазареты поделали, конюшни…

— Не слыхал я чего-сь про церкви, — тихо заметил Семен, глядя в землю. — Аль там конюшней нет?

— Поглумиться…

Литвиненко, будто исполнив какое-то поручение, поднялся.

— Пора дальше. Тебе говорим по доверию. Случай с городовиком забудем. Посев не расширять, табуны сохранять.

— Какие у нас табуны? Был трояк, и из него одна захворала. Завтра пахать, а навряд букарь потянем.

— Не паши. Про что говорю.

— Хлеба в обрез, кое-как до новины дотянем.

— Я дам.

Семен помолчал, почеркал носком сапога землю.

— В старцы не хотелось бы подписываться, Караго-дины никогда не побирались.

Литвиненко протянул руку, подтянул к себе Семена и, отводя его, угрожающе зашептал:

— Доверие казачье не нарушь, Семен Лаврентьевич. Суд наш короткий, — помолчал, добавил: — Воззвание от Филимонова привезли, от рады. Катеринодар-город бросили, потому что мы не пособили. Прощают казачеству, по христианскому правилу. Виноваты мы, а они простили. Корнилов до них пошел. Скоро из черкесских гор два войска совместно тронут. Полетит вся эта брашка к шутам собачьим.

Он неторопливо пошел к дороге.

Вскоре линейка Литвиненко простучала и скрылась в темноте. Сенька спрыгнул с мажары.

— Ишь короста, чего задумал.

— Ты уже помалкивай! — цыкнул на него Карагодин.

Завернувшись в тулуп, Карагодин присел у колеса, задумался.

— Тут нечего помалкивать, — не унимался Сенька. — Их, гадов, нужно с поганой берданки убивать. Все бате перескажу.

— А я что — запрет кладу? — отмахнулся Карагодин. — Язык привяжу? На вот, какую-сь бумажку сосед твой сунул, воззвание. Садись на Куклу, отцу отвези. Может, дело пожарное, в колокола надо ударить…

ГЛАВА XX

По совету Мостового Батурин ночью арестовал старика Литвиненко и гужом, под личным конвоем Шульгина, отправил в отдел. Станица притихла: казалось, к ней приближалась громовая буря. Дедушка Харистов, заглянувший к Батуриным, на прощанье сказал:

— Нехорошо делаешь, Павло Лукич. Казаков за провинности судило и наказывало общество. Зря в город отправил Литвиненко. Нельзя чужих людей в наши дела путать.

Харистов последнее время как-то замкнулся, редко появлялся е Совете. С мнением старика Павло считался и после ухода деда крупно поговорил с Егором, несмотря на умоляющие взгляды женщин.

— В ум приходишь, — прошептал Лука, поймав сына в сенях. — Егоркины советы до добра не доведут.

— Уйди, батя.

На улице многие при встрече не снимали шапок, кое-кто отворачивался. Глухое раздражение мутило сердце Павла Батурина. Он перебирал свои поступки и всем им находил оправдание. «За отводы да за гати пуганул, двое суток подержал в каталажке, виноват? Что ж их, обнимать? Шапку перед ними ломать за их подлость? Кому польза от дел моих? Самому себе? Нет. Только станице. А этой сволоте Литвиненко мало еще народ растревожить: «не пашите, не сейте», да еще воззвания подсунул по кварталам, огня добавил». Павло вынул скомканный листок, отпечатанный на серой газетине.

«Граждане Кубани!

Мы, Кубанская законодательная рада, кубанское краевое правительство и войсковой атаман Кубанского казачьего войска, решили без боя покинуть с правительственными войсками город Екатерино-дар — столицу Кубанского, края…

Мы это должны были сделать, во-первых, потому, что защита Екатеринодара на подступах к нему представляется делом весьма трудным, и, во-вторых, потому, что мы не хотели подвергать опасностям борьбы городское население на самой территории области…

Мы ушли из Екатеринодара. Но это не значит, что борьба кончена. Нет. Мы только перешли па другие, более для нас выгодные позиции.

…Мы вас давно звали на борьбу с анархией и разорением. Но, к несчастью, вы, казаки и иногородние, опутанные со всех сторон ложью и провокацией, обманутые красивыми, но ядовито лживыми словами фанатиков и людей подкупленных, вы своевременно не дали нам должной помощи и поддержки в деле святой борьбы за Учредительное собрание, за спасение России и за ваше право самостоятельно устраивать судьбу родного края. Мы избраны вами. Мы имели право требовать от вас реальной помощи, ибо вы же нам поручили защищать край от вторжения насильников. Нам больно говорить об этом, но это так: вы не смогли защитить своих избранников.