Лист Мёбиуса - Энн Ветемаа

Зато практикумы по органике, связанной с жизнью, можно даже сказать, химией жизни, если не касаться собственно биохимии, — производили более сильное, какое-то мистическое впечатление и вновь поколебали возникшую было иллюзию относительной ясности.

Никак нельзя пройти мимо одного лабораторного занятия по органической химии, у которого опять же имеется связь — да будет позволено вновь выразиться в возвышенном стиле — с вечными проблемами Жизни и Смерти и с некоторыми их тайными сторонами. Тем более мы должны это сделать, что выше нашлось достаточно места для подробного описания просыхавших на чердаке шкур и для рассказа о некоей особе, предположительно подпавшей под влияние маркиза де Сада, правда, при рассмотрении студиумов по химии есть опасность съехать на вопросы теории, но мы постараемся держаться подальше от глубин науки, ограничиваясь эмоциями.

У нас уже был разговор об одной загубленной жизни, когда в средней школе каплей концентрированной азотной кислоты прервали дальнейшее развитие ovum'a, или желтка, и о связанных с этим легких угрызениях совести. Но сама эта желтая жижица еще не пахла Тленностью; а в высшей школе случилось так, что о себе возвестила химия смерти, причем возвестила так резко, остро, едко, что однажды половина студентов, заполнявших лабораторию, вынуждена была бежать из нее, зажав нос…

Жизнь, как объясняют классики, есть форма существования белковых тел. Также, наверное, каждый знает, что белки построены из остатков аминокислот. При разложении белков, будь то в каком-нибудь деревянном ящике, опущенном в могилу, или где-либо еще, возникают амины, диамины, треамины и так далее. Среди них попадаются амины, даже в самых малых дозах подающие сигнал бедствия нашим ноздрям, а еще больше нашему разуму: эти запахи напоминают нам о нашей собственной участи; разложение, гниение и прочие подобные процессы вселяют страх и отвращение во всех кроме разве заскорузлых эскулапов (простите, доктор Моориц!). В лаборатории органической химии, как можно догадаться, занимаются именно реакциями синтеза и разложения. Однажды в пасмурный осенний день будущий химик Пент С. должен был синтезировать амин. Для этого ему надлежало воздействовать водородом на определенные азотные соединения. А получить предстояло самый простой амин — безвредный, почти не пахнущий, во всяком случае не отравляющий существования амин, но по-видимому, дело было в нечистых исходных веществах — внезапно помещение наполнилось такой вонью, что все и прежде всего, конечно, сам Пент сильно испугались, буквально содрогнулись.

Из наполненной мутной булькающей жидкостью круглодонной колбы, где со свойственной материи невозмутимостью продолжала жужжать бездушная электрическая мешалка, к потолку поднимался страшный запах, нет, жуткое зловоние, как при эксгумации. Ох, только масштаб был совсем иной! На память приходили Бородинское сражение и захватнические походы Чингизхана. А также столь типичные для нашего века массовые убийства. Девушки бросились вон из помещения. За ними воспоследовали многие молодые люди. Только хладнокровный профессор, освоивший, как и подобает профессиональному химику, почти все запахи, отнесся к событию равнодушно, хотя и тот поморщил нос. Он подошел к доске и написал два слова: путрецин и кадаверин. В скобках привел латинские обозначения исходных веществ, из которых получаются эти пахучие диамины, возникшие здесь из-за какой-то ошибки. Падаль и мертвечина — вот что такое эти диамины. Разумеется, профессор привел структурные формулы, выглядевшие на доске вполне безобидно, и добавил, что эти ядовитые диамины появляются при разложении трупов в очень малых количествах, нам же «посчастливилось» получить их, по-видимому, в весьма большой дозе и в чистом виде…

Открыли окна, долго проветривали лабораторию, но в тот день в нее не вошел больше ни один студент. Только бедный Пент вынужден был закончить свое задание и избавиться от соединения, полученного с таким трудом. Само собой, он не мог вылить его в раковину. Колбу с мутным содержимым пришлось отнести на задний двор, где Пент приподнял крышку канализационного колодца, устремил на колбу прощальный взгляд и метнул ее под звон стекла в темноту, которую теперь с полным основанием можно было сравнить с могильным мраком…

А что, собственно, особенного в этой истории с душком? Скорее уж комический случай. Но нет, он потряс Пента: все мы стремимся инстинктивно поверить в vis vitalis, или в жизненную силу, вообще в своеобразие жизни и в истинность всего, что зарождается в природе. А все созданное человеческими руками в лаборатории считаем искусственным и неестественным. Теперь же — подумать только! — из-под рук Пента вышли точно такие вещества, которые продуцирует Ее Величество Безносая! В этом есть нечто пугающе-колдовское! И еще знаменательно то, что если мы до сих пор не можем воспроизвести в лаборатории жизнь, то с продуктами смерти вполне справляемся. Да, кудесник-дедушка порой в своей темной комнате печатал на бумаге покойников, а его внук пошел дальше и добрался до запахов. А ведь запах гораздо реальнее снимка, запах первичен, а снимок вторичен. Это наводило на размышления.

И еще немало всякого лезло в голову. Хотя бы некрасивое поведение Природы, ее абсолютная бесцеремонность… Как было бы прелестно, если бы покойнички покидали нас, растворяясь в запахе сирени или — еще лучше — распространяя некий чистый, бодрящий и своеобразный аромат бесконечности. Но нет! В памяти скорбящих запечатлевается самый отвратительный из всех мыслимых запахов. И это в столь тяжкие для них минуты. Конечно, рассуждал Пент, устремив взор в чернеющую глубину канализационного колодца, конечно, здесь нельзя сбросить со счетов субъективную сторону; вероятно, в оценке запахов участвует наше собственное сознание; и вообще — может ли один запах быть хорошим, а другой — плохим? Для жука-мертвоеда тот же самый запах наверняка ассоциируется с чем-то намного более приятным — с размножением, с жизнью. Да, и все-таки ничего хорошего во всем этом не было, к тому же Пента довольно долго после его промашки называли за спиной могилокопателем и даже некрофилом. В шутку, конечно, и тем не менее.

— Я вам еще покажу! В следующий раз синтезирую индол и скатол! — отбрехивался Пент. Но о том, что это за вещества, мы лучше умолчим, и без того, кажется, от тетрадки идет скверный дух. Так что обратимся к чему-нибудь почище.

Математика — вот наука безо всякого запаха! Как обстояло с ней дело у молодого мыслителя?

Следует сказать, что преподаватель математики произвел на Пента сильное впечатление. Он весьма высокомерно провозгласил, что математик, как таковой, не знает, с чем имеет дело, и не испытывает к этому ни малейшего интереса!.. Заявление заносчивое и самоуверенное, декларирующее полное безразличие. Почти такое же по отношению к человеческим радостям, горестям, слабостям и так далее, как у самой природы (или, вернее, Природы?). Дабы слегка подорвать сей интеллектуально-аристократический суверенитет, Пент вынужден был провести определенную параллель с некоей механической мешалкой, которая перемешивала в его колбе шибающий трупным запахом диамин столь же равнодушно, как и все прочее — хотя бы эфир, пахнущий земляникой или ананасами. Он вынужден был провести эту параллель хотя бы ради самозащиты, потому что в глазах математика Пент пощады не находил. Стоя у доски, он при сложении векторов безнадежно перепутал их невыразительно прямые линии, не имеющие никакой индивидуальности, и не справился с довольно простым заданием. (Любопытно, как бы отреагировал преподаватель, если бы он упомянул в этой связи об увлечении друга Якоба веселяще волнистыми векторами?)

Математик поставил на нем крест, буквально перестал его замечать. Примерно так же, как некогда известный теннисный тренер. Обидно, конечно, но Пент понимал, что преподаватель прав в своей вызывающей уважение интеллектуальной заносчивости. Ничего не поделаешь!

А как с общественными дисциплинами?

Тут Пент С. чувствовал себя совершенно свободно, хотя порой несколько докучал ученым мужам, используя швейковскую тактику отца. Он гневно разглагольствовал о грехах правых и ошибках левых в жаркой классовой борьбе, а центристов провозглашал особенно опасными скрытыми врагами. Затем вдруг растерянно умолкал и застенчиво спрашивал, если все это так, а так оно и есть! — то не может ли товарищ преподаватель указать, какую позицию должен занять он, студент Пент С, на этой большой трибуне или арене? Чуточку левее середины или же, наоборот, правее?

(Уважаемый доктор Моориц! Да не пробудит этот пример сомнений по части идеологической зрелости вашего пациента! Химик Пент С. всегда был человеком смирным, законопослушным и безраздельно преданным господствующим идеям, не принадлежал к числу насмешников и зубоскалов, хуже того — к лагерю оппозиционеров. Он всегда знал, где сесть, какую позицию занять, и понятие дозволенных компромиссов вполне ясно лояльному полуамнетику. Подобные вопросы коварного свойства задавили только для того, чтобы проверить остроту ума лектора; такие штучки откалывали примерно с той самой целью, с какой вы пользуетесь своим молоточком с резиновой нашлепкой: дабы выяснить быстроту рефлексов. Подобным образом студенты с давних пор испытывали своих духовных наставников. Ну, теперь и это сказано.)