Закат над Кенигсбергом - Михаэль Вик

Неопределенность длится примерно до полудня, а потом в подвал заглядывает первый русский. Он явно навеселе. Спрашивает, нет ли где немецких солдат, и размахивает автоматом. Мы с отцом пытаемся завоевать его расположение, но почти не понимаем его. Эх, если бы мы хоть немного знали русский — это бы сильно облегчило первые контакты. По всей Германии общественные бомбоубежища обозначались сокращенно: LSR (от «Luftschutzraum», бомбоубежище. — Примеч. пер.), и это в шутку расшифровывали так: «lernt schnell Russisch» («учите поскорее русский». — Примеч. пер.). Правильный совет. Но вот раздается недвусмысленное требование «уры, уры» (от «Uhr», часы. — Примеч. пер.), и отец отдает русскому свои серебряные карманные часы. Тот с гордостью демонстрирует свои карманы, набитые часами.

Такой оказалась наша первая, столь долго ожидаемая, встреча с освободителем. Впрочем, было ясно: передовые части и не могут сразу исправить ситуацию, следует ждать и надеяться. Что это второй круг ада, а будет еще и третий, мы не подозревали.

В течение дня русские появлялись часто, всякий раз в поисках врага, часов и выпивки. Многие пребывали в сильном раздражении и угрожали автоматом, если ни у кого не находили часов. Еврейская звезда их не интересовала. К вечеру появился еще один подвыпивший русский — кажется, искавший женщину. Он сердито обращался к маме, но хотел, похоже, чего-то другого.

Отец в это время находился в дальнем подвале. После утомительных переговоров с обильной жестикуляцией нам удалось убедить солдата уйти, и тут мама допустила ошибку. Напуганная, она хотела позвать отца и принялась, как это у нас было заведено, чтобы привлечь внимание другого члена семьи, насвистывать мелодию второй части (allegretto) квартета Бетховена, оп. 59/1. Однако вместо отца в подвал вновь ворвался русский, на этот раз с пистолетом в руке. Он что-то яростно кричал и уже готов был стрелять. Что его так взбесило, мы не понимали, но чувствовали, что это как-то связано со свистом, и пытались успокоить его словами и жестами. А он все кричал «немецкий солдат» и вдруг возьми да выстрели рядом с моей головой — так близко, что ушам было больно. Никого не задело, поскольку стрелял он в потолок. После такого эффектного финала он удалился, и тут появился испуганный отец. Праздником день его 65-летия не стал, но ознаменовал собою начало нового периода в нашей жизни.

Мы уже сообразили, что русским солдатам все равно, с кем они имеют дело: с нацистом или с евреем. Им, главное, было найти прятавшихся немецких солдат и собрать трофеи, а ко всем нам они испытывали величайшую ненависть, презрение и отвращение.

Настал вечер, а мы сидели в своем угольном погребе. Квартиры в доме были разгромлены и остались без стекол. Ночью несколько раз заходили русские и всякий раз высказывали подозрение, что я немецкий солдат. Прочесть наши удостоверения они не могли, поскольку у них другой алфавит. Очень скоро, впрочем, стало ясно, что ищут они не солдат, а женщин. В нашем подвале женщин моложе пятидесяти лет не было, а те, что были, быстро вырядились так, чтобы казаться еще старше. Но крики о помощи из других подвалов свидетельствовали о том, что кого-то русские все-таки нашли.

Было очень тяжело слышать эти крики. Представить себе изнасилование я не мог, но, и не имея никакого сексуального опыта, считал, что это убивает душу и что бедные девушки и женщины испытывают невыразимые страдания. Чопорное еврейское воспитание, полученное мною, окружало все, что относится к сексуальной жизни, аурой таинственности, и из-за обилия недомолвок подростковая фантазия помещала соитие в область чего-то ужасного. Неужели, мучительно размышлял я, акт любви может стать и актом ненависти?

Я все думал об этих криках, на которые никто не откликался, думал об Уте и о сестре, которой с нами, слава Богу, не было. Вспомнились известия о зверствах в Метгетене, которые прежде казались нам отчасти пропагандистскими или, по крайней мере, преувеличенными. Теперь же мы задавались вопросом, кто станет следующей жертвой.

Уже вечером 8 апреля радость от окончания нацистского периода и чувство облегчения уступили место новым страхам и отчаянию. Крики о помощи, пистолетный выстрел, необузданный нрав, выказанный большинством русских, не давали повода для иллюзий. Каждое появление русского заставляло сердце тревожно биться и возбуждало худшие опасения. Конечно, иногда случалось встречать приветливый ответ на приветливое обращение, но обычно сталкиваться приходилось с бешеной яростью, жаждой мести и ледяной ненавистью ко всему немецкому. Жизнь наполнялась знакомыми заботами.

Я слабел и чувствовал себя все хуже. Никогда раньше мне не приходилось слышать голос попавшего в беду человека, взывающего о помощи, а теперь этот голос не давал мне покою. Мы напряженно вслушивались в ночь, и услышанное не радовало. Русские команды, выстрелы и далекий шум ожесточенного боя — поутру он вспыхнул с новой силой. Было ясно, что солдаты продолжают держать оборону в укреплениях, возведенных в центре города, и что генерал Лаш так и не капитулировал. Это еще сильнее раздражало русских, и свою злость на бессмысленное упрямство защитников крепости они вымещали на гражданском населении. Если немцы, уже проиграв, стараются уничтожить как можно больше русских, то стоит ли удивляться безудержному стремлению русских убивать немцев.

И потому я повторяю: если Вам, господин генерал Лаш, действительно было важно спасти гражданское население и сохранить человеческие жизни, как Вы утверждали впоследствии, то следовало капитулировать намного раньше, а не тогда, когда русские оказались перед Вашим бункером на Параде-плац или неподалеку. Нам пришлось пережить не только страшные бомбардировки, но и ужасные бесчинства, и причиною их была ненависть, вновь и вновь возбуждаемая борьбой до последней капли крови. Я сам находил на улицах листовки с призывами к капитуляции: они взывали к Вашему благоразумию и заклинали Вас остановить дальнейшее кровопролитие. Авторы этих призывов не были «плохими немцами и вражескими наемниками», как Вы, господин Лаш, о них писали. В моих глазах именно Вы были плохим немцем и наемником преступника Гитлера, а капитулировать Вы отказались, скорее всего, из-за страха за свою шкуру, а потом по той же причине капитулировали!

На следующий день, 9 апреля, я отправился в подвал к Штокам. На душе у меня было неспокойно. Но у них в подвале кто-то немного знал русский и мог ловко уговорить, утихомирить и выпроводить любого незваного гостя. Как-то раз один из них хотел увести Уте, однако его удалось отвлечь бутылкой шнапса. Но чего было ждать от следующих? Что делать дальше, думали мы озабоченно, а рассказы об изнасилованиях и расстрелах в соседних подвалах усиливали тревогу. По улице вели пленных немецких солдат, и мы почти завидовали им. Ведь они не были, как мы, рассеяны по подвалам и отданы на произвол любого пьяного русского. У них была единая судьба. А мирные жители, особенно несчастные девушки и женщины, оказались объявленными вне закона. Генерал Лаш пишет в книге «Так пал Кенигсберг»:

С оперативной точки зрения, дальнейшая оборона Кенигсберга к тому времени уже не имела значения для исхода войны, поскольку в начале апреля сильные русские армии уже глубоко вторглись в Померанию, Бранденбург и Силезию, а английские и американские войска перешли Рейн и стояли под Ганновером.

9 апреля тактическая обстановка в Кенигсберге была безнадежной. К моменту принятия решения о капитуляции удерживалась лишь… северная часть центра города, где находились измотанные боями остатки войсковых соединений, не располагавшие никаким тяжелым вооружением.

Но сильнее всего повлияло на мое решение осознание того, что продолжение боевых действий привело бы лишь к бессмысленной гибели тысяч моих солдат и мирных жителей. Взять на себя такую ответственность ни перед Богом, ни перед своей совестью я не мог, а потому решился прекратить борьбу и положить конец кошмару.

Мне было ясно, что крепость передается в руки жестокого и не ведающего пощады врага, но, если продолжение борьбы определенно привело бы ко всеобщей гибели, то в случае сдачи можно было надеяться на спасение большинства человеческих жизней. Дальнейшее развитие событий доказало мою правоту, и, хотя своим решением я уже не мог предотвратить потерю восточнопрусской отчизны, я испытываю удовлетворение по крайней мере от того, что уберег множество людей от неминуемого уничтожения…

Когда после переговоров русские вместе с нами покинули командный пункт, одно из русских подразделений уже добралось до Параде-плац…

Многочисленные описания боев за крепость Кенигсберг свидетельствуют о том, что каждый образцово и до конца исполнял свой долг и что эта последняя битва за родную восточнопрусскую землю навеки останется славной страницей в истории края и в истории германского воинства.