Закат над Кенигсбергом - Михаэль Вик

После огненного смерча, сразу вслед за огневым валом русская пехота и танки начали атаку. Свои удары противник наносил с севера на юг через Танненвальде и с юга на север через Понарт, чтобы взять защитников в клещи. Артиллерия крепости, небогатая боеприпасами, не могла оказать превосходящим силам русских сколько-нибудь серьезного сопротивления; зенитки были бессильны против такого количества авиации, и из них стреляли по вражеским танкам. Пехота, состоявшая, главным образом, из только что сформированных и еще не обстрелянных частей, не выдерживала нервного напряжения…

Та же ужасная ситуация и на следующий день! Русские вновь осыпали немецкие позиции градом бомб и снарядов всех калибров, и вновь их «штурмовики», изрыгая огонь, носились над головами защитников. Рушились дома, в щепки разлетались деревья. Даже связным едва удавалось передвигаться по городу.

В южном направлении противник продвинулся дальше и в районе порта и судоверфи натолкнулся на угасающее сопротивление. На севере он достиг Амалиенау западнее Луизенваля. Предложение генерала Лаша провести наступление силами 5-й танковой дивизии из расположения 561-й дивизии, чтобы вернуть позиции 548-й дивизии, получило одобрение, но, намеченная на 7 апреля, эта операция не состоялась, поскольку, пока устанавливали связь с 5-й танковой дивизией, началось мощное наступление русских на позиции 1-й дивизии севернее Зеераппена. Противник атаковал беспрерывно. Из пятнадцати подбитых вражеских танков часть была уничтожена средствами ближнего боя…

Силы защитников, быстро тая под страшным градом бомб и снарядов, мужественно обороняли свои позиции.

Русские с помощью огнеметов один за другим выжигали очаги сопротивления. Число раненых росло с устрашающей скоростью. Среди развалин погибающего города не было места для их размещения, и медицинская помощь не справлялась с их наплывом… В этой безнадежной ситуации генерал Лаш запросил о разрешении отдать гарнизону крепости приказ прорываться на запад, чтобы спасти население от русских. (Лаш не мог не знать, что шансов на такой прорыв нет никаких!) В просьбе было резко отказано.

7 апреля грохот боев достиг своего максимума. Мы сидели в подвале, заткнув уши. В довершение всего явился унтер-офицер с четырьмя солдатами, чтобы занять оборону в окнах двух угловых подвалов. Наш дом был угловым, а в уличных боях именно такие сравнивали с землей. Отец спросил у командира отделения, выглядевшего вполне разумным, отдает ли тот себе отчет в собственных действиях. Ему же должно быть ясно, что при малейшем сопротивлении наш дом будут обстреливать до тех пор, пока камня на камне не останется. Поскольку подвалы битком набиты гражданскими лицами, открывать стрельбу жильцы дома запрещают. Унтер-офицер все спокойно выслушал и произнес: «Мы скоро уйдем, не волнуйтесь». Эти слова нас успокоили, в них мы усмотрели гарантию того, что солдаты не собираются здесь воевать. Они расположились в своих подвалах и стали внимательно следить за шумом боя, который доносился то с одной стороны, то с другой.

К обеду обстрел усилился. Теперь, несомненно, бои велись в непосредственной близости от нас. И вот дошла очередь до нашего квартала. Разом раздавалось по нескольку артиллерийских разрывов и залпов «катюш» — реактивных гранатометов, установленных на грузовиках и выпускавших свои заряды столь часто, что взрывы звучали почти одновременно. А в небе без конца гудели самолеты, сбрасывая бомбы крупного калибра. Одна из них угодила во двор, другая на перекресток перед нашим домом. Пол задрожал, стены затрещали, подвал наполнился известковой пылью, и казалось, что сейчас голова лопнет от грохота и давления воздуха. По сравнению с этим артиллерийские снаряды были безобидными хлопушками. Мы накрепко заперли подвальную дверь и возложили все наши надежды на то, что потолок, хорошо укрепленный толстыми подпорками, выдержит, если дом рухнет.

В эти часы 7 апреля наш район стал зоной боевых действий и подвергся сильнейшему обстрелу. Это было невыносимо, и не дай Бог было попасть под него на открытом пространстве. Не дай Бог было и оказаться в доме, который пытался сопротивляться. К счастью, наши бойцы незаметно исчезли. К вечеру стало спокойнее. Обстреливали другие улицы. Затем стало даже угрожающе тихо, и мы уже ждали, что в подвал бросят гранату или заглянут русские. Мы находились на ничейной территории. Напряжение росло, и я то и дело отправлялся к одному из незащищенных окон — посмотреть, что происходит. Оказалось, что все дома сильно повреждены: стены зияли большими пробоинами, часть этажей была разрушена, не осталось ни одного целого окна, а фасады, словно лица с веснушками, были усеяны бесчисленными пулевыми и осколочными отметинами: точка за точкой, отверстие за отверстием. Но пожаров поблизости, кажется, не было.

На двери дома напротив я увидел белую простыню, вывешенную в знак местной капитуляции, и сообщил об этом нашим. Мы решили немедленно проделать то же самое. Еще несколько часов назад этот поступок сочли бы предательством, теперь же он стал призывом к долгожданному миру. Я вывесил по белой простыне на входной двери и на двери во двор. При этом мне показалось, что в проеме ворот на противоположной стороне двора мелькнуло несколько серо-бурых фигур, но из-за темноты я ничего толком не разглядел. Мы стали ждать развития событий, однако до рассвета все осталось без изменений.

Диккерт и Гроссман пишут:

Не обсудив с комендантом крепости план сбора и сосредоточения населения для вывода из города, партийное руководство велело жителям собраться в 0.30 у шоссе, ведущего на запад. Подвозившие их транспортные средства производили сильный шум. Сразу же заметив эти приготовления, противник открыл мощный артиллерийский огонь, что привело к страшному количеству жертв среди собравшихся. Попытка прорыва, поначалу удачная, была пресечена. Генерал Зудау пал, смерть настигла и Гроссхерра, генерал Шперль был тяжело ранен. Все хлынули обратно в Кенигсберг. С большим трудом удалось укрепить западные позиции.

Сегодня 8 апреля, день рождения отца. Я просыпаюсь оттого, что уже давно слышу лязг танковых гусениц. Еще довольно далекий, но приближающийся. Шум ожесточенных боев звучит вдали. По сравнению с адским грохотом предыдущего дня сегодня в нашем квартале все спокойно. Любопытство не дает мне покою, и я снова иду в тот подвал, из которого хорошо видна Штайнмец-штрассе. Долгое время ничто не шелохнется, а затем посреди мостовой появляется русский солдат на велосипеде. Он медленно приближается справа, направляясь в сторону перекрестка со Шреттер-штрассе, едет не таясь, без всякой защиты, одной рукой управляя велосипедом, а в другой держа автомат наизготове. Он проезжает мимо моего окна, и я нагибаюсь, чтобы остаться незамеченным, а когда вновь выглядываю, он, обогнув воронку, уже исчезает из поля зрения. Я поражен смелостью этого молодого русского и не понимаю, как можно так открыто вести себя на вражеской территории, ведь должен же он отдавать себе отчет в том, что ему в любой момент грозит смерть. Невероятной кажется такая разведка на ничейной территории, и я гадаю, было ли это выполнением приказа, испытанием храбрости, наказанием или пари. Все чрезвычайно взволнованы: наконец наступил момент, которого мы так долго ждали и который не могли себе вообразить.

Снова слышится лязг гусениц, на сей раз все ближе и ближе. Я перемещаюсь между своим наблюдательным пунктом и безопасным подвалом и решаюсь выглянуть наружу лишь тогда, когда лязг неожиданно обрывается. Смолкает даже двигатель, наступает тишина. Я осторожен, ведь следует учитывать, что меня, если заметят, могут принять за прячущегося солдата. Прямо перед собою, у самого перекрестка, рядом с большой воронкой, вижу бронированную спереди самоходку. Это орудие. Мне хорошо видна открытая задняя часть самоходки: там четверо или пятеро русских что-то разворачивают и начинают есть. Они завтракают совершенно спокойно. Их шлемы похожи на шлемы танкистов. Все это напоминает маневры, но вот я впервые в жизни слышу «dawaj», самоходчики поспешно занимают свои места, включают двигатель и уезжают. По-видимому, их завтрак был прерван приказом по рации.

Сейчас же возобновляется адская канонада, над нашим домом с воем проносятся снаряды, кажется, в обоих направлениях. Бой переместился дальше, а значит, мы оказались на занятой русскими территории. Теперь немецкие орудия бьют из центра города по кварталам, захваченным противником. Это лишь одиночные выстрелы, но все равно непонятно, как артиллеристы могут стрелять (такое впечатление, что вслепую) по домам, где находятся женщины и дети. Тем временем по нашим улицам движутся тяжелые танки, и земля дрожит. (Позже, в Новой Зеландии, когда в Окленде однажды утром случилось продолжительное землетрясение, мне приснилось, будто идут русские танки.) И снова тихо. Нет, приход русских представлялся мне иначе. Я не ожидал, что событий будет так мало.