Тоомас Нипернаади - Аугуст Гайлит

Несколько раз в год, чаще всего по большим праздникам, Кадри созывала всю деревню. Люди собирались в большой комнате господского дома, приглашали кистера прочесть проповедь, а сама Кадри Парви восседала за столом на почетном месте рядом с кистером и оглядывала великое собрание. Кто же среди них ее сын, ее дочь, ее мимолетный муж? Всматривалась, изучала, узнавала, переводя взгляд больших глаз с лица на лицо.

Этот старичок вон там, за спинами, кажется, Юри Аапсипеа, думала Кадри. Постарел, ссохся, как дерево, ветки и верхушку которого обметал седой мох, - от лица остались только острые скулы да бороденка. Рядом с ним жена Лийз, мясистая, толстая, поет голосом визгливым, резким. Трое сыновей сидят с ней рядом, а который из них ее, Кадри сын? Приглядывалась и так, и эдак, качала головой — ну как выделить одну из трех песчинок, все друг на друга похожи. Может, вон тот бородач постарше, отчего он глядит так угрюмо, не взглянет в ее сторону? Может, помнит еще тот день на горке, когда с плачем пришлось отправляться к своему отцу, в одной руке узел, в другой — записочка с десятью рублями серебром?

А там, в углу — Мартин Меос, справный хозяин, этот еще ни разу не приводил на проповедь ни жену, ни детей, может, стесняется показать им Кадри? Зато сам является по первому зову и любит послушать священное писание, подпеть остальным. По-прежнему сильный и толстый, и щеки розовеют, как в молодости. Но о своих детях с Кадри говорить не хочет.

А там старый Тынис Тикута, как всегда тщедушный, сморщенный, вечно хныкающий. Ни себе ни Кадри в жизни не простит, что получил всего-навсего маленький хуторок с песчаной землей, другим-то отрезали прямо от усадебных угодий. Его земли на песчаных холмах, дожди смывают в озеро все его зерно до последнего, всю картошку, потому его поля всегда голые и сыпучие. И надо же было ему, проклятому, именно это место попросить! Клянет себя изо дня в день, рычит от зависти, проклинает свою судьбу и ненавидит Яана, сына Кадри. Когда Кадри Парви была еще богата, Тынис обрядил мальчишку в лохмотья и погнал к Кадри побираться. В тот раз с целым возом вернулся, хоть какой-то толк от него, паразита, был — а теперь парень вытянулся, уже настоящий мужик, а Кадри обеднела, и пользы от нее ни на грош. Конечно, Тынис Тикута является на проповедь, но петь не поет. Станет он из-за хуторочка паршивого рот разевать! Пусть поют те, кому больше досталось, у кого земли богатые, плодородные, пусть они благодарят Бога и Кадри, а у него, Тыниса Тикута, нет ни малейшей причины утруждать свой драгоценный рот. Да, он посидит тихо и смирно, но рта не раскроет, он у него будто запаян. Эх ты, гниль болотная, обормот несчастный, надо было тебе попросить именно этот песчаный пригорок! Мог хоть все имение получить, а он, балбес, переминался с ноги на ногу возле двери на другое утро, перед тем как в город поехать, - выпрашивал песчаный пригорок!

Кадри разглядывает все новые и новые лица.

Какими чужими они стали, как изменились за долгие годы!

Смори на одно, смотрит на другое — здесь ведь все ее дети. Один, говорят, на войне погиб, другой от чумы помер, двое подались в далекие края, и неизвестно куда, один был доктором в одном городе, другой — монтером в другом городе, сколько их осталось-то? Пробует перечислить своих сыновей по именам, но и имена по большей части забылись. Был Яан, был Юри, был Мадис, Михкель, Йоханнес... А был ли Йоханнес? Нет, Йоханнеса, кажется, не было, как будто не припоминается такое имя. Йоханнесом звали скорняка, который получил кусок леса и поля Веривере. Нет, скорняка вроде звали Яак Ярски, а Йоханнес был кто-то другой? Йоханнес был конюх, или кубьяс, или мельник? Кадри машет рукой — не все ли равно, кто-то из них точно был Йоханнес, иначе имя не удержалось бы в памяти. Да и ни к чему ей знать все имена, у нее есть Тоомас.

Когда кончается проповедь и последний псалом, Кадри поднимается из-за стола и скрывается в другую комнату. Не желает она слышать сетования Тыниса Тикута и нытье Яана Сиргупалу. Этот Сиргупалу только и знает жалобиться да оплакивать своего погибшего на войне сына. Вечно одно и то же, вечно одни и те же слова, да разве под силу Кадри плакать вместе с каждым из них и принимать близко к сердцу все их беды? Уже набил оскомину рассказ Яана Сиргупалу; он всегда начинает так:

- Мальчонка как пришел тогда с той записочкой, с рублями теми, так я с перепугу чуть не упал. Выходит, этот красногубый карапуз, этот остроносенький — мой сын, а я, дурак дураком, понятия об этом не имел. Поначалу все не верилось, все смотрел на него, потом на себя в зеркале, на него и опять на себя в зеркале. А ведь лицом, негодник, в меня, и похожи мы были как две капли воды, ни убавить тут ни прибавить. То-то радость, то-то веселье, то-то славная жизнь! И стал мой сынок расти и ввысь и вширь, и мне уже ни на шаг от него отходить не хотелось. Веселый и красивый был мальчонка, чуть засмеется, так и я тут же за ним. А потом, как вырос, ушел на войну... Ушел сынок на войну да так и не вернулся, привезли мне домой холодный труп в гробу!

Кадри Парви слышала это уже десятки и сотни раз, опротивел ей этот человек до невозможности. Этакий нытик, плакальщик, кликуша! Здоровый мужик, а скукожился, спина узкая, изогнутая, как крюк. Сердце мягкое, словно глиняное, а из глаз течет, как с крыши.

Куда подевалась молодость, бодрость этих мужиков?! Отчего все они такие смурные, такие безрадостные такие старые?

Сапа Кадри Парви не чувствует старости. У нее даже волосы не поседели; как распустит свои косы, так они кустом покрывают грудь и спину. С Божьей помощью прожила уже шестьдесят три года и ничего от этого еще не случилось, будто один краткий миг. Жизнь Кадри еще впереди, и жизнь и молодость.

Случается, гуляет она по деревне, и, бывает, долетит од нее чье-нибудь неосмотрительно брошенное бранное слово. Какой-нибудь встречный мальчишка вдруг ляпнет грубость. Кадри Парви побежит за парнем, схватит его за шиворот и закричит:

- Ах ты, щенок, оказывается, ты уже лаять можешь! Кто тебя научил таким словам?

Мальчишка будто угодил в лапы разъяренному медведю.

- Я никому зла не делала! - ярится Кадри. - И меня никто не обижал. А ты, щенок, смеешь издеваться надо мной?!

Паренек получает богатырский пинок, а вдогонку ему несется:

- В другой раз гавкнешь — еще посильнее получишь! Тоже мне, головастик, будет меня, честную женщину, оскорблять!

Она сердито фыркает.

- Экий шалопут невоспитанный! - думает она. - Ох и наплодилось в этой деревне всякой твари, и откуда они только взялись? В прежнее-то время Кадри всех до одного знала, а теперь народилось новое поколение, заносчивое, невоспитанное, грубое, мимо идет — смотрит набычившись, а уж таких, чтобы перед старым человеком шапку приподнял, и вовсе нет!

Тут Кадри решает познакомиться с новыми людьми и новыми обычаями.

Рано поутру, еще солнце не встало, она наряжается в путь, надевает чистую одежду, повязывает белый платок, берет старую отцовскую трость, тяжелую, с железным наконечником для устрашения мальчишек и собак, и начинает обход хуторов и поселенцев. Шагает она размеренно, по-мужски, вскинув голову, с видом серьезным и торжественным. Будто сам хозяин усадьбы, старый Мадис Парви идет взимать платежи с арендаторов, выговаривать батракам, выселять бобылей. Кадри Парви уже под семьдесят, но щеки еще сохранили румянец, под глазами ни единой морщины, только волосы белоснежны, и когда платок падает на плечи, они сверкают в солнечных лучах, как серебристое льняное волокно.

На каком-нибудь хуторе зайдет в дом, посмотрит пристально, оглядится, с важным видом сядет на лавку и, стуча палкой в грудь человека, спросит:

- Ты кто такая?

- Я хозяйка, - отвечает та, - Лийз Ангервакс.

- Из какого уезда, когда родилась, когда замуж вышла, когда поселилась на землях усадьбы Терикесте, сколько детей, как их зовут, кто муж и служил ли раньше в усадьбе? - спросит Кадри.

Все точно разузнав, поднимется и скажет:

- Ты, Лийз Анервакс, получше заботься о своих детях, я пока сюда шла, видела, как они в грязи барахтаются, черные, будто чертенята. И в доме нужно исправно убирать, видишь -метла у тебя посреди комнаты валяется, а хлебная лопата на кровати брошена, это не достойно человека и некрасиво.

Милостиво кивала и шла дальше.

За такие обходы Кадри терпеть не могут. Норовят захлопнуть дверь перед носом — чего эта образина шляется! Давно уже в могилу пора, а нет, так хоть полеживала бы последние годочки под развесистой яблоней. А она ходит — одно спросит, другое, будто чья бабка или опекунша какая. Верно, думает, что приусадебные земли все еще ее собственность и народ под нею ходит; нет, черт побери, эта бабка со своим обходом подзадержалась лет на сто.

Даже старый пень Тынис Тикута, хоть и выбегает навстречу Кадри, но тут же начинает пенять:

- И чего ты, старый человек, ходишь по деревне, народ злишь? Они тебя терпеть на могут, ты им только прежние времена напоминаешь. Я вот  тоже глупость сморозил, приняв от тебя это голодное место. Ох, матерь Божья, дожди вымывают со склона все до последнего зернышка, осталось бы хоть ворью клюнуть — и того нет! Подожди я, нетерпеливый осел, еще немного, когда стали вовсю делить усадебные земли, думаешь, мне бы не дали?! Ты бы отрезала мне от усадебного клина, как от теплого каравая, ломоть жирного чернозема! А теперь что мне делать со своими песками? Будь я мальчонкой, лепил бы на солнышке куличики из песка, швырял бы в деревенских собак... Ах, Кадри, Кадри, не дала ты мне счастья! И другие не хотят тебя добром поминать, старый же человек, не ходи ты по хуторам, на заводи людей!